Писатель Лев Рубинштейн: появились неосталинисты, для которых имя Сталина – символ порядка и крутости. Им нужно многое объяснять

Рубинштейн: Много. Трудно оценить, поскольку это текущая вещь, никогда не понятно, сколько, когда, чего. Я про себя могу сказать, что я пришел примерно в два с чем-то часов дня и простоял полтора часа. Это нормально, в смысле в очереди. Я уверен, что к вечеру будет в 4-5 раз больше.

Белоголовцев: Насколько, по вашим ощущениям, там много людей, которые пришли не почтить память каких-то родственников, а которые, может быть, молодые люди просто хотят выразить свою память по поводу этих событий?

Рубинштейн: Там много молодых людей, там много чьих-то детей. Показывали маму Тани Малкиной, а там была дочка Тани Малкиной и сама Таня Малкина. Там довольно много молодежи и много молодежи, которая и в организации этого дела принимала участие, это мемориальские сотрудники, вполне молодые энтузиастические люди. Мне показалось, что поколенчески там все разбросано примерно так же, как социальный, возрастной и демографический состав имен, которые читали. Пока я стоял в очереди, я же все слышал и пытался проводить свой незамысловатый социологический анализ. Удивительное дело – всех социальных групп, всех возрастов, всех поколений, любых профессий. Мне, например, достался один – военнослужащий, другой – колхозник.

Белоголовцев: В последнее время  оппозиция пытается регулярно заявлять акции, так или иначе, затрагивающие Соловецкий камень – или шествие к нему, или митинг рядом с ним. Власть регулярно это запрещает. Говорит ли это о том, что Соловецкий камень до сих пор какой-то актуальный символ, у которого …

Рубинштейн: Соловецкий камень преткновения. Конечно. Вообще тема репрессий, тема ГУЛага по-прежнему остается очень болезненной темой для всех частей общества для, условно говоря, начальства и для граждан. Эта та тема, про которую одни стараются забыть, а другие стараются сделать так, чтобы другие забыли. Поскольку не было этого очистительного процесса в нашей стране в отличие, например, на той же Германии это часто сравнивают, всегда напрашивается это сравнение, где прошел тяжелый, мучительный, но, как выяснилось, исторически очень важный и, безусловно, очистительный процесс. В нашей стране его не было. Были попытки после смерти Сталина, то есть при Хрущеве, но это были не попытки очистительного процесса, это была просто обычная борьба за власть, вследствие которой одним группам было выгодно потопить другие группы, а вот эти другие были связаны со Сталиным, с культом личности и так далее. Вот этой десталинизации такого уровня, масштаба и глубины, каковой была денацификация в Германии, у нас не было. То есть мы живем в условиях недозахороненных трупов, недозарытых, недоутопленных и так далее.

Белоголовцев: Как вам кажется, какой-то общественный консенсус по поводу Сталина, хотя бы относительный, мы становимся к нему ближе или нет? Потому что когда я готовился к разговору с вами, поймал себя на мысли, что, например, мое поколение очень часто уже не общалось с людьми, которые своими глазами видели или слышали, что тогда происходило.

Рубинштейн: Или сидели.

Белоголовцев: Я застал свою прабабушку, которая видела это, когда была маленькой девочкой. К сожалению, ничего осознанно целостного она не смогла мне об этом рассказать. И то, что люди моего поколения знают об этом по рассказам, по книжкам, по учебникам, это приближает какой-то общественный договор по этому поводу или отдаляет?

Рубинштейн: Боюсь, что нет. Это продолжение того, о чем я говорил, о том, что сегодня есть эта недозахороненность. Эти яды трупные выступают на поверхность земли, страны и отравляют воздух. Интересно, что появилась какая-то новая формация людей неосталинистов, которые ни о Сталине, ни о том времени ничего толком не знают, просто Сталин стал символом…

Белоголовцев: Порядка.

Рубинштейн: Порядка, крутизны, всяких консервативно традиционалистских  устремлений.

Белоголовцев: Просто концепция государственного устройства, которая определяется словами: «зато был порядок, зато не было преступности, зато не воровали». Очень важно сейчас «зато не воровали, не было коррупции, Сталина на вас нет».

Рубинштейн: Хотя, разумеется, воровали, коррупция была. Какой там порядок? Я помню, как в детстве на соседнюю улицу было страшно пойти, потому что там такая шпана была. Дело в том, что зло обычно неравномерно распределяется в общественном пространстве. При тоталитарных режимах оно, в основном, сосредоточено в руках власти, террористов не было, потому что террористами была власть, они занимались террором.

Белоголовцев: Вот в этой ситуации, когда абсолютно любой способ измерения общественного мнения, конкурсы на федеральных каналах, опросы и прочее показывает, что запрос на Сталина или некоторый образ идеального Сталина, если можно так сказать, он велик.

Рубинштейн: Сталина как бренда.

Белоголовцев: Да. Или Сталина с маленькой буквы. Что с вот этим делать?

Рубинштейн: Не знаю. По крайней мере, это не решается на уровне директив. В хрущевские годы был довольно сильный процесс – десталинизация. Например, в моем поколении сталиниста найти трудно, потому что мы все учились в школе, потому что почти в каждой семье в моем детстве был, как минимум, один родственник, который откуда-то вернулся.

Белоголовцев: А это как раз не противоречит вашим же собственным словам о том, что невозможно решить директивой?

Рубинштейн: Понятно, но…

Белоголовцев: Может быть, если директивами запрещать разговоры об обратном переименовании в Сталинград…

Рубинштейн: Нет, как мы видим, это сыграло на одном-двух поколениях. Потому что директивно посносили памятники, директивно убрали отовсюду завод имени, это все убрали. Сталинград переименовали в Волгоград, тогда куча анекдотов появилось, что Сталина, видимо, переименуют в Волгина. Такая была шутка в то время. Или Институт стали и сплавов имени Сталина стал имени Ленина, поэтому говорили, что это институт не стали, а лени. Такие были в то время специфические шутки. Но, как мы видим, это не дало плоды, это повлияло на одно поколение.