Леонид Ярмольник: «Сегодня включать телевизор уже почти неприлично»

Катаев: Тем не менее, я помню даже вас на участке в 2012 году, в той прекрасной России прошлого, если так можно выразиться.

Ярмольник: Да. 

Катаев: И вы, как показалось мне, все-таки верили, не просто за друга пошли, а все-таки верили в эти идеи, и верили лично Прохорову. Правильно?

Ярмольник: Я во все верил, я вас уверяю, если бы что-то случилось такое, что я бы прошел в Московскую Думу, то я бы, наверное, был бы там не самым бесполезным человеком. Но мне почему-то кажется, что я бы там отсидел заседания три-четыре. Я бы наверняка там что-нибудь такое говорил, что я бы был неудобен, мне так кажется. Потому что все равно у нас как-то властные структуры организованы таким образом, что ты должен, есть какое-то как бы задание, к чему стремиться, и все должны это поддерживать. Если ты это не поддерживаешь, ты, значит, ну не враг народа, но, во всяком случае, ты чужой, ты другой крови, ты с другой башкой. 

Поэтому у нас же это все достаточно спокойно, мы же с вами взрослые люди, у нас и в Московской Думе спокойно, чем посыпать улицы, и когда подметать, а когда лампочки вешать, и в Государственной Думе у нас тоже все, как бы скорее спектакль придумывается на ходу, чтобы привлечь внимание, чем он как-то влияет на нашу жизнь, как-то меняет нашу жизнь. Я прошу прощения, что я так говорю, но я как тот дедушка, дедушка старый, ему все равно. 

Катаев: Сейчас нет такой фигуры, за которой бы вы пошли. Вот Прохоров, понятно, он сошел с дистанции политической. 

Ярмольник: Он не с дистанции сошел, нет, так неправильно говорить. Его сошли с дистанции, если совсем просто, вот и все. Я думаю, что это был очень хороший опыт, потому что если нас сошли с дистанции, значит, нас побаиваются, а если побаиваются, значит, уважают. А если уважают, значит, есть за что, вот если так.

Желнов: Кто сошел? Вы сказали, «нас сошли». Кто этот человек или группа лиц, которая сошла?

Ярмольник: Ну не нужно это сегодня. Мы любим, чтобы у нас все было постоянно. Вы помоложе меня, а я триста лет прожил при Брежневе, детство прошло при Хрущеве, все было нормально. Мы все равно делали, я даже, в своем детстве и в своих устремлениях, чем заниматься, как заниматься, мне это не сильно мешало. Россия такая страна, что ты все равно можешь делать то, что ты хочешь, если ты… Я имею в виду не преступать закон, или постоянно раздражать окружающих, ты можешь найти форму, при которой ты можешь заниматься тем, что ты любишь.

Желнов: Но назвать того, кто «нас сошел», не хотите?

Ярмольник: Ну, как, я понимаю, почему вы задаете вопрос, потому что я на Дожде. Нет, я не буду называть имен, потому что это не принципиально. Тем более, что за этот период было несколько имен, и конечно, у нас вертикаль власти, конечно, у нас монархия, и конечно, наличие таблеток в аптеке все равно зависит от первого лица государства. И как мы себя будем вести завтра, тоже зависит от него, и как работают телевизионные каналы, тоже зависит от него. И то, что сегодня приветствуется, и то, что сегодня не замечается, тоже зависит от него. Во мне это не вызывает никакого ни раздражения, ни разочарования, я, наверное, уже к этому привык. Я привык заниматься своим делом, и если у меня есть три слушателя, три человека, которые мне внимают, мне этого достаточно, если у меня триста, я горжусь, если три тысячи, то я вообще герой. 

Чудинова: А вам, вот вы говорите, неудобно, или у нас все зависит от президента, а вам самим с собой удобно? От вас самого что-то зависит? Я сделаю некоторое уточнение, вот собственно, у нас даже есть Марш Немцова, казалось бы, самый, даже не знаю, разрешенный, условно говоря, митинг оппозиции. 

Ярмольник: Но тоже не так давно разрешенный. 

Чудинова: Но вас там не видно.

Ярмольник: В этом году он был вроде как цивилизованно сделан.

Катаев: Он всегда был цивилизованно сделан.

Чудинова: Но вы сами… 

Ярмольник: Нет, всегда возникали какие-то, были… 

Желнов: Нет, с Маршем Немцова ничего серьезного не возникало.

Чудинова: Вот вы сами ходите?

Ярмольник: В первые годы, вы просто уже не помните.

Чудинова: Мы хорошо помним.

Ярмольник: Когда не разрешали ни цветы положить, ничего.

Шендерова: Первые годы да. 

Чудинова: Вот вы в этом году были?

Ярмольник: Я хорошо знаю, потому что в отличие от многих я Борю Немцова очень хорошо знал и очень много делал.

Чудинова: А вы в этом году были?

Ярмольник: Нет. 

Чудинова: Почему?

Ярмольник: Я не очень люблю всякие шествия. Я же был и на Болотной в свое время, в этом есть какая-то такая, знаете… Там такое количество людей, которые, скорее, пришли рылом посветить, чем по сути события, что-то в этом есть ужасное от плохого театра. Опять-таки я никого не хочу обидеть, и если честно, я не знаю, вот мне уже 65 лет, я не знаю, как я отношусь к революции, и как я отношусь к толпе. Я ее скорее не люблю. Я если и люблю толпу, то это когда полный зрительный зал. 

Желнов: А для вас выход на улицу это приравнено к революции разве? 

Ярмольник: Нет. Но когда толпа большая, и если она уже на что-то решилась, то это революция. А когда толпа выражает какую-то точку зрения, из-за чего-то проводит два-три часа на свежем воздухе, это как бы для того, чтобы прислушались, чтобы хотя бы запах, звон был какой-то. 

Чудинова: А вы сознательно дистанцируетесь от политической жизни? Условно говоря, как вы проявляете сами свою гражданскую позицию? Вы человек яркий.

Ярмольник: Я ее проявляю на работе. Я делаю свою работу. Я никогда сегодня, поймите меня только правильно, я никогда не променяю несколько часов свободного времени на митинг на то, чтобы побыть с внуками. Ну если совсем. Потому что для меня это большая ответственность, это большая и важнейшая задача. 

Милова: И все-таки вы были на Болотной, вы имели шансы стать депутатом Мосгордумы…

Ярмольник: Да я бы и стал депутатом, ребята. Извини, что я так говорю фамильярно «ребята». Там же было все очевидно, и сегодня, я и тогда…

Желнов: Ну да, это уже давно было, можно сейчас не разбираться. 

Ярмольник: Нет, там было очень просто, у меня главным противником была заведующая одной из поликлиник в Хамовниках. Ну как вы себе представляете, какая бы она ни была, эта директриса, как по определению она может победить Ярмольника, которого знает вся страна, весь район? И я в течение четырех или пяти месяцев был почти во всех дворах, я где-то уже шлагбаумы поставил, где-то крыши поменял, я уже много сделал вот в эту как бы… Люди и так не сомневались в моей порядочности, и даже не честности, как это сказать, в моей уверенности, что я, наверное, буду полезным человеком для района, они и раньше не сомневались. Я и сейчас это делаю очень часто, то, что должны делать депутаты. Ну как можно себе представить, все участки тогда, это почти детективная история, закрылись в восемь часов вечера. Участок, на котором подсчитывали мои голоса, мой участок, он закрылся в час ночи. Ну вы же понимаете, что не голоса там подсчитывали. 

Желнов: Ну понятно.

Ярмольник: А все-таки принимали решение. 

Милова: Ну и решение мы понимаем какое. Все же мой вопрос немножечко о другом. Опять же, как вы сказали, вам уже 65. В какой момент вам интереснее всего было следить за политикой? 

Ярмольник: Интереснее всего, когда все начиналось. Ну вот если совсем просто, вот разрушили Берлинскую стену, и вот начался процесс того, что мы входим в этот мир, и что мы такие же, как все, и Ельцин, ну вообще всё… Знаете, наверное, так плотненько, это года за три, за четыре до убийства Влада. Вот это было то время, когда нам казалось, что началась новая история России, совершенно другая. Другая в том смысле, что мы соединяемся со всем миром. И дело даже не в свободе слова или того, что ты можешь нести или говорить все, что тебе в голову взбрело, но появилось ощущение того, что ты можешь проявлять себя, проявлять инициативу, высказывать свое мнение и стремиться к тому, чтобы мы гордились собой, гордились временем, в которое мы живем, и гордились тем, что мы можем на него влиять. 

Шендерова: Если продолжать тему такого путешествия на машине времени, от Берлинской стены, от разрушения Берлинской стены, вперед, назад, я знаю, что вы когда-то отказались от звания заслуженного артиста, потом вы отказались от звания народного артиста…

Ярмольник: Это самая модная тема, я понимаю. Мне опять все пересказывать? 

Шендерова: Нет, нет, подождите. Вот что бы вы хотели, чтобы было написано о вас? Вы говорите, что…

Ярмольник: На могиле? 

Шендерова: Нет, всего лишь на странице в Википедии. 

Ярмольник: Я не знаю. Наверное, самое важное, все равно, самое главное, все у меня остальное производное, я, наверное, могу гордиться только одним званием, что я артист. По свойству характера, по крови, по образованию, по тому, что мне повезло в жизни, у меня были замечательные учителя в этой профессии, я артист. Все остальное от того, что артисты это, как правило, люди очень наблюдательные, любопытные и легко доверяющие любой игре, но взрослая игра отличается от детской тем, что в детской игре все понарошку, а во взрослой игре все по-настоящему. Поэтому, наверное, я артист. 

И если, кроме меня, еще кто-то меня считает артистом, а если еще и неплохим, то это и есть, наверное, то, к чему не то что я стремлюсь, а это самое радостное и самое, может быть, заслуженное. У меня нет никаких амбиций. А с народным, я тысячу раз объяснял, у нас это звание несерьезное, его нет, у нас в каждом…

Желнов: Это да, это вы объясняли, действительно, не будем тратить на это эфирное время. 

Шендерова: То есть там будет написано: Леонид Исаакович Ярмольник, простите, две даты, артист, крупными буквами, CapsLock?

Ярмольник: Да, наверное. 

Чудинова: Подождите, а вы читали о себе страничку в Википедии, уже сейчас?

Шендерова: Там сейчас много. 

Чудинова: Там много-много чего интересного. 

Ярмольник: Ну там много чего интересного. Там, наверное, написано, что еврей, да? Там, наверное… 

Чудинова: Какой секрет. 

Катаев: Нет, такого не пишут. Как в паспорте, уже не пишут. 

Ярмольник: Уже да, из Википедии убрали. Нет, сначала пятую статью…

Милова: И из паспорта, и из Википедии. 

Ярмольник: Нет, я шучу, конечно. Нет, я не сильно увлекаюсь читать про себя, если честно. Для меня интернет — это скорее электронная почта, вот эта скорость получения информации, пьесы, переписки, WhatsApp, это все. А вот Википедия, рыться там, что произошло, кто чего сказал, я даже не в Facebook.

Катаев: Новости тоже в интернете читаете? 

Ярмольник: Зачем? Мне же все по телевизору говорят. Я и телевизор не смотрю. 

Чудинова: Подождите, а откуда вы вообще новости узнаете? 

Катаев: Первый канал.

Ярмольник: Да нет, самый кайф — услышать новости от соседей или от таксиста, или от прохожего, так в России всегда было, они намного точнее. Такое сообщили тут! Я не ответил на вопрос? 

Шендерова: Ответили.

Желнов: Исчерпывающе.

Милова: Тем не менее вы, кроме того, что вы артист, вы, например, помогли Данелии сделать мультфильм «Кин-дза-дза», более того, вы привлекли к этому Константина Эрнста, что, может быть…

Ярмольник: И Сельянова.

Милова: И Сельянова. Это, пожалуй, самые великие у нас кинопродюсеры и прокатчики.

Ярмольник: Ну я тоже продюсер. Я просто не люблю на этом акцентировать внимание, потому что я продюсер, и считаю себя, скажем так, хорошим продюсером, во всяком случае удачливым или удачным, я не знаю. У меня есть, вы знаете, когда вышел фильм «Стиляги» в свое время, я сказал, что я могу как продюсер умирать спокойно, мне есть чем гордиться, — такой фильм на все времена. Есть фильм «Барак», ну и есть десяток фильмов. Сейчас мы закончили новую картину, она сейчас в монтаже, шумы, музыка…

Милова: «Одесса».

Ярмольник: «Одесса», да. Которая в рабочем названии и в валеркиной мечте называлась всегда «Холера», потому что это про холеру 1970 года в Одессе, но не про холеру, а про это время. Вообще этот фильм, как все фильмы Валерия Тодоровского, это фильм про людей. И я думаю, что это, я уже видел вторую сборку, как у нас говорят, черновую, говорят еще «рыба», но это уже сборка, и я счастлив, я горд, потому что это еще один замечательный фильм Тодоровского будет. Я там продюсер. 

И в этой картине мне повезло больше, я там играю одну из главных ролей. Ну там почти все роли главные, там человек шесть нас, Ксения Раппопорт, Женя Цыганов, Женя Брик, мою жену играет Ирка Розанова, там компашка хорошая, и фильм вроде получается. Вот это и есть мое счастье в жизни, что мы сделали это кино. Оно, наверное, осенью будет в прокате. Ну, сейчас модно говорить, знаете, когда говорят о каком-то кино, не самом простом или не самом каком-то таком, чтобы занять все кинотеатры, это не «Движение вверх», обычно так шутят, хотя у меня нет…

Катаев: И не «Крым», который тоже… Знаете, «Крым», «Одесса», я просто… 

Ярмольник: Ну да. 

Катаев: «Крымский мост».

Ярмольник: Вот это и есть моя жизнь. Вот если так совсем просто, извините, что я не даю вам слово вставить, но моя жизнь состоит из того, что я делаю с Валерой Тодоровским, из того, что я делаю с Колей Фоменко на сцене, когда мы играем спектакль. И моя жизнь состоит прежде всего из моих внуков — это новая замечательная страница моей жизни. Если у кого-то есть дети, еще нет внуков, я хочу вам посоветовать — настаивайте, это счастье невероятное. 

Шендерова: Именно внуки? 

Ярмольник: Внуки. Дети это все равно ответственность и заботы, а внуки — это сплошное счастье, это ты проживаешь еще одну жизнь, потому что ты смотришь на мир их глазами, если, конечно, у тебя есть эта способность. 

Милова: Хорошо. И все-таки позвольте вернуть вас чуть-чуть в зону наших вопросов.

Ярмольник: Опять? 

Милова: Да, чуть меньше о внуках, чуть больше… 

Ярмольник: А я, дурак, иду сюда и думаю, наверное, какая-то творческая встреча будет. 

Милова: Наверное, о внуках поговорим, конечно. 

Ярмольник: Ну вот так. Я тут сразу первый вопрос — ну как вам Путин? Первый вопрос. 

Милова: У меня второй вопрос.

Ярмольник: Согласитесь, что я знаю, куда я пришел. 

Милова: Мой вопрос, скорее, не как вам Путин, а как вам Эрнст, а именно, вы привлекли его и Сельянова, как я уже говорила… 

Ярмольник: По Данелии? 

Милова: По Данелии, да. Это потому что Данелия или потому, что вы знаете в принципе какое-то волшебное слово, которое вы говорите Константину Эрнсту… 

Ярмольник: Нет, это только потому, что это Данелия. И я хочу вам сказать, извините, что, может быть, я перебиваю, я не знаю, почему вы задали этот вопрос, но сегодня очень плохое время, потому что Георгий Николаевич лежит в реанимации, несколько дней уже. Восемьдесят девятый год жизни, я понимаю, что жизнь бесконечной не может быть, но… Он лежит на аппаратах, и самое удивительное, все люди по-разному стареют, а Гия, у него совершенно светлая голова, абсолютно. Вот все остальное хуже, а башка замечательная. 

Милова: А вот в титрах финальных к фильму «Ван Гоги», премьера которого состоялась на прошлой неделе, есть среди прочего благодарность вам лично. 

Ярмольник: Почему?

Милова: Да, если не секрет, что вы сделали для фильма? И второй, другой вопрос, совсем другой, какими были отношения ваши с родителями, с отцом? Это же фильм все-таки… 

Желнов: Вопрос проистекает из фильма «Ван Гоги», который об этом.

Ярмольник: С фильмом все достаточно просто и неожиданно. Дело в том, что когда Сережа Ливнев и Юра Клименко, мои старые друзья, приехали снимать картину в Юрмалу, они в основном весь фильм снимали, все, что связано с помещением, с внешним видом дома, это дом, который стоит такой, по-моему, двадцатых годов прошлого века, прямо напротив нашего дома в Юрмале, буквально пять метров. Естественно, мы виделись, общались, и у них произошла накладка, у них должна была сниматься актриса, и что-то там произошло, не захотела она сниматься, так бывает в кино, о чем-то не сговорились, в чем-то не сошлись. А снимать уже вот-вот надо, уже примерки костюмов, уже оператор, ну все уже, все выбрано. 

Стали, я с ними сидел там несколько дней вместе, пили не только чай и кофе, и думали, как выползать из этой ситуации. Ну просто такая мозговая атака была, что придумать, перебрали всех актрис, кого еще можно пригласить. И в какой-то момент, а там ведь главное в этой картине — взаимоотношения отца и сына, я что-то ляпнул, клянусь, то ли полушутя, не понимая каких-нибудь корневых вещей, я говорю: «Почему обязательно мама? Может быть, папа?». Ляпнул я, прошла ночь, и счастливый Сережа Ливнев, утро, рассвет, говорит типа, ты гений, как тебе это пришло в голову. Так родился и пришел в эту картину Даниэль Ольбрыхский. 

Милова: Ничего себе.

Ярмольник: Вот и все. Мне, кстати, вы очень внимательны, если вы заметили мою фамилию там, мне, конечно, приятно. Мне приятно, что Сережа это помнит, это бывает тоже сегодня не каждый день. Мне какие-то телевизионщики, журналисты там в фойе, в «Иллюзионе» я смотрел кино, он мне не разрешал это смотреть на видео, хотя уже картина была разослана академикам «Ники», он просил меня это посмотреть в кино, и я вот посмотрел. И кто-то из телевизионщиков говорит: «Скажите, пожалуйста, а почему Ливнев почти 25 лет ничего не снимал?». И я без паузы сказал: «Наверное, деньги копил на это кино». Их удовлетворил ответ. 

Что касается моих родителей, у меня замечательные родители, не имеющие никакого отношения к творческим профессиям, это я много раз, про родителей. Папы уже нет, папа 31 год отслужил в советских вооруженных силах. Папу я видел мало, поскольку он всегда был или на учениях, у него всегда, что называется, под его ответственностью, служили приблизительно 100-120 молодых ребят, солдаты, и он за всех отвечал. И он еще был командиром батальона, мотострелкового батальона, самая сложная позиция в армии, потому что это техника, это люди, это вождение, это всегда все… По полгода он проводил на уборке целинного хлеба, приезжал всегда оттуда с дикой взяткой, каждый год папа привозил, полгода мы его не видели, привозил такие, помните, были дюралевые чайники большие, он привозил такой чайник меда. Yes, такой у меня был папа. 

Мама жива, когда она работала, она была лаборантской клинической лаборатории, она вот не так, как сейчас, а вот помните, когда кровь брали так, тык-тык, вот она была, и потом в пробирочки, вот это ее профессия. Мама у меня замечательная. Родители никогда мне не мешали, они во всем меня поддерживали. И как я обычно говорю, не сильно меня воспитывали, но наверное, это и было лучшее воспитание.

Шендерова: Если продолжать тему даже не родителей, но старших, вот если бы вы сейчас встретились с Алексеем Германом, если предположить, что бы вы хотели у него спросить или ему сказать?

Ярмольник: Зачем ты меня бросил? Это я могу сказать всем, кого мне так не хватает сегодня. К сожалению, у меня этот список большой. Нет моих самых близких друзей, большинства из них. Нет ни Олега Янковского, нет ни Саши Абдулова, нет ни Лени Филатова, ни Бори Хмельницкого. Нет Володи Высоцкого. 

Я уж не хочу выпендриваться, но я говорю о потерях последних лет, последних, скажем, десяти. Они несносны, эти потери, потому что я иногда даже говорю, что, когда мы молоды, мы очень часто рассуждаем о том, что такое одиночество и как люди иногда искусственно себе его создают для того, чтобы быть большей загадкой, или казаться умнее, или еще что-то. 

И я в свои, повторяю, 65 и с моими этими не фронтовыми потерями считаю, что одиночество ― это когда ты теряешь друзей, когда у тебя меньше телефонов, когда у тебя меньше встречных звонков, когда тебе не с кем совершенно, не пристраиваясь, выяснить, как к тому или другому явлению в жизни или произведению относиться. Больше возлагается уже на тебя самого, а мне всегда как-то было легче, когда нас было несколько человек, были разные точки зрения, мы спорили и всегда в результате этих споров понимали, насколько мы молодцы, потому что мы можем о чем-то сговориться и друг друга можем чему-то научить. Каждый из нас видел что-то такое, чего другой не видел. Это невероятное счастье.

Поэтому я, наверно, ответил. А Герман ― это вообще другая планета, на которой мне удалось побывать.

Катаев: Дополнить как раз хотел про Германа. Вы про Википедию сказали, что на страничке достаточно будет надписи «Артист», вот если в фильмографии будет тоже только «Трудно быть богом», тоже будет достаточно этого? И вообще как после этого сниматься в чем-то еще?

Ярмольник: Сложно. Сложно, и, если вы обратили внимание, я не сильно мелькаю на экранах. Я не хочу сейчас кокетничать, меня побаиваются, с одной стороны, наверно, меня какие-то режиссеры побаиваются, потому что знают, что у меня характер такой, что я… Может быть, это не самая хорошая черта, что я люблю во все вмешиваться и предлагать, это не все режиссеры любят. Хотя тех, у кого я снимался, и среди них много великих режиссеров, это не раздражало. 

Так, чтобы мне каждый день присылали сценарии ― нет. Чаще бывают случайные какие-то сериалы, которые я не могу больше трех страниц прочесть. Википедия, фильмы… У меня их много, штук, наверно, я не пытался считать, но, наверно, штук 130. Наверно, тех, за которые я спокоен и счастлив, что они в моей жизни были, десяток. По гамбургскому счету. 

Катаев: А какие, кроме «Трудно быть богом»?

Чудинова: Какие, кроме фильма Алексея Германа?

Ярмольник: «Мюнхгаузен», «Француз», «Барак». «Московские каникулы» и, как ни странно, картина, которую не любил Олег Иванович Янковский, «Перекресток», астрахановская картина. Олегу она почему-то ужасно не нравилась. Он говорил: «Мы с тобой на равных. У меня есть фильм „Китайский сервиз“, ― он почему-то ненавидел эту картину, ― а у тебя есть „Перекресток“. Так что мы с тобой…».

Желнов: Леонид, а почему сейчас ролей?.. Вы все больше о себе как продюсер заявляете, плюс еще есть бизнес, как я понимаю, связанный со стоматологией.

Ярмольник: Вы приезжий? 

Желнов: Нет.

Ярмольник: Этого бизнеса нет уже лет двадцать!

Желнов: Лет двадцать?

Ярмольник: Мы его начинали с Макаревичем, открывали эту клинику тогда, когда действительно клиник не было в Москве. Это была первая совместная…

Желнов: Первая частная.

Ярмольник: Да, был этот, как он? CEREC 2, когда компьютер выпиливал тебе, делал тебе коронку. Это было ноу-хау, и поэтому нам это было интересно.

Желнов: Давно этого бизнеса нет.

Ярмольник: Бизнеса нет.

Желнов: Сейчас в основном вы как продюсер, правильно? Это ваш основной источник.

Ярмольник: Я продюсер, я актер. И я дед.

Катаев: Вернемся к внукам.

Милова: Да-да-да.

Ярмольник: Три направления у меня.

Желнов: Продюсерство вас все-таки больше занимает, исходя даже из…

Ярмольник: Оно меня не занимает.

Желнов: Чем актерство.

Ярмольник: Нет, я внесу ясность. Я продюсером становлюсь только тогда, когда я очень хочу, чтобы что-то состоялось. И продюсером я рискую становиться только тогда, когда речь идет о том, что придумал я. Если, например, говорить о спектакле «И снова с наступающим!», который мы с Колей Фоменко играем, да, я там абсолютно точно понимаю, что сколько бы я ни истратил, это не зря, что это пригодится, что это оправдается. Я же не полный такой идиот. 

А в кино продюсерство в основном связано с Валерием Петровичем Тодоровским, потому что за многие годы мы в очень многих вещах совпадаем, главное, во вкусе и в том, чего нам хочется. И, безусловно, в этой компании, если считать, что она из двух человек, то, конечно, Валера ведущий, а я ведомый. И он отвечает за то, чтобы это было вот такое кино, а я отвечаю за то, чтобы он его мог снять, ни в чем себе не отказывая.

Чудинова: А можно короткое уточнение по фильму «Одесса»? Я правильно понимаю?.. Вы говорите: «Я не был в Украине». А как снимали Одессу-то? Вот как понять?

Ярмольник: Было желание снимать в Одессе, но, как понимаете, начиная с меня, это было почти невозможно. Не то что невозможно, там через какие-то каналы выходили даже на Порошенко, чтобы объяснить, что жизнь жизнью, кино кино… Нет, ничего. Но я, как продюсер, был еще против съемок в Одессе, потому что дело даже не во мне. Я не очень понимаю, как остальные артисты, в каких взаимоотношениях, где они были. Там же какой-то такой порядок, что если ты вдруг поехал на какой-то спектакль или представил фильм в Крыму, то всё уже, ты уже невъездной на Украину.

Там много каких-то дурацких… Я понимаю, что это не Украина делает, а это делает вот этот, как его, «Правый», «Левый», какой там сектор? Да. Нацики. Националисты. И это невероятно страшно, потому что какая-то группа, на мой взгляд, абсолютных идиотов, руководит вот этим процессом. / Верховный суд РФ признал «Правый сектор» экстремистской организацией. Ее деятельность на территории РФ запрещена. / 

Катаев: В Киеве националисты сидят, вы считаете?

Ярмольник: Нет, националисты…

Катаев: Во власти.

Ярмольник: Они тоже, я так понимаю, по улице ходят.

Катаев: Да, но они же не принимают решений.

Ярмольник: Как это называется? Такие народовольцы, которые считают, что они вылечат от москалей и жидов.

Катаев: У нас тоже такие есть в России. Они же не принимают решения. Всякие, которые срывают выставки.

Ярмольник: Нет, вы сейчас хотите в пандан мне сказать, что это идиотизм, или вы хотите сказать, что?..

Катаев: Я хочу сказать, что это не влиятельная группа людей, которая не принимает решения во власти в Киеве.

Милова: То есть если они не будут хотеть, чтобы здесь снимался в России какой-то фильм, в Нижнем Новгороде, например, то вряд ли их кто-то услышит.

Ярмольник: Нет, ребята, там все намного проще. Вот последнее: я уже много лет вообще ничего не говорю по поводу Украины, действительно ничего. Вы знаете, что там невъездной Юра Башмет, невъездной я, его перестали считать профессором Львовской консерватории. В этом есть какой-то бред пьяного кондитера, в этом есть что-то такое несусветно идиотическое, что это даже обсуждать не хочется.

Катаев: Но обе стороны виноваты все-таки или только Украина?

Ярмольник: Почему вы все время хотите из-за того, что вы на Дожде, задавать вопросы, на которые вы сами не знаете ответов? И я не знаю ответа. Если идет драка и спор, то всегда нужно обращать внимание и на ту, и на другую сторону. А кто виноват или прав, узнают ваши внуки. Нас с вами уже не будет.

Катаев: Вот про это я и спросил.

Ярмольник: Это я вас уверяю.

Чудинова: Слушайте, я сейчас вообще на самом деле уйду.

Ярмольник: Я просто вам не дорассказал, что когда мы хотели снимать в Одессе, конечно, в Одессе надо было снимать это кино.

Желнов: Но построили павильон?

Чудинова: В павильоне?

Ярмольник: Мы построили павильон, в котором все сошли с ума, мы двор одесский сделали, какой уже и в Одессе не найдешь. Нет худа без добра. Трамваи, улицы ― это Таганрог. Один в один все. Показывать Дюка или… Мы могли отправить камеру, которая снимет, но нам это в этом фильме не очень нужно, не обязательно в Одессе показывать буквально Пушкинскую… У нас все есть в фильме.

Но я вам самое главное не сказал, что Валера, который очень переживал и очень хотел снимать в Одессе, потому что это то место, где он вырос, это вообще картина про Валерино детство, про детство Тодора.

Желнов: Да, Тодоровский был у нас в эфире, рассказывал как раз про то, как создавали, да.

Ярмольник: Он рассказывал, да. Но он не рассказывал вам, что когда он поехал на выбор натуры, я, как продюсер, согласился: «Езжайте, езжайте», он когда туда прилетел, сорок минут его пограничники гуглили.

Желнов: Рассказывал.

Ярмольник: А, рассказывал? Вот это самый поразительный момент. Если они ищут, значит, они хотят найти. Они хотят найти, к чему придраться. Не нашли. 

Чудинова: Давайте я спрошу, я вообще переведу разговор в другую сторону. Я читала большое ваше интервью про ТВ-проекты. Вас спрашивают: «Почему на телевидении у вас нет никакого проекта? Почему вы не ведущий какого-нибудь симпатичного шоу?», на что вы говорите буквально следующее: «Сейчас телевидение стало настолько бесстыжим, даже не надо говорить о пятидесяти каналах, достаточно посмотреть на пару федеральных. Такое количество программ, где всех интересуют разводящиеся звезды, скандалы, все то, что должно оставаться интимным, закрытым, прикрытым». 

Давайте попробуем пофантазировать. А вот если бы… Вот неограниченная свобода действий, телеканал Дождь, пожалуйста, готов, я думаю, например, извините, пожалуйста, на телеканале Дождь вам бы предложили вести ТВ-проект.

Ярмольник: А у вас есть гениальные, замечательные идеи, какая должна быть программа?

Чудинова: Какие у вас? Есть ли у вас замечательные идеи, в которых бы вы хотели?

Ярмольник: Ребята, то, что я делал в своей жизни на телевидении, было тогда, когда возникала хорошая идея, а не потому что у меня была возможность и я, такой бескомплексный, это вел.

Чудинова: Переверну еще раз. Вас спрашивали про то, готовы ли вы. Вы говорите: «Я не готов». Вам предлагают бесстыжее, а вы сами?

Ярмольник: Да нет, нет, не совсем так. Дело в том, что сегодня, наверно, то, что я бы мог делать, но это еще надо придумать, чтобы это было интересно, рейтингово обязательно, телевидение без этого не может.

Чудинова: Конечно.

Ярмольник: Чтобы это было в моем ключе и в моем гардеробе с точки зрения моего статуса и моего имиджа. Но как вам сказать? Телевидение уже сегодня, если мы говорим об основных каналах, ему не нужны такие программы, зритель уже не хочет смотреть программы, которые рассчитаны на людей, которые книжки прочли, историю помнят. Телевидение испортило аудиторию, я в этом абсолютно убежден. Я сегодня на Дожде не потому, что я хочу вас… Вы почему, как это называется, подписное, да? 

Желнов: Подписка, да.

Ярмольник: Подписка. Это люди, которые хотят вас видеть, смотрят вас в интернете, правильно я понимаю? И, уверяю, все эти двенадцать человек, которые вас смотрят…

Чудинова: Включая нас!

Ярмольник: Я вас не обижаю, просто на грешную землю, да, по сравнению со страной это, конечно, песчинка в море, и слава богу, что эти люди есть. А вообще телевидение федеральное испортило за последние лет 20–25 аудиторию вообще. То есть они превратили людей в тех, которым нужна только вот эта, извините за непристойное слово, шняга. Я понятно объяснил? 

Чудинова: Понятно, но все-таки…

Ярмольник: Люди, зрители не виноваты. Виновато то, что на потребу зрителю стали. Уже ничего другого, им трудно. Так же как кино, хорошее кино, серьезное кино ― сегодня уже мало зрителей, которые могут этому сопереживать, соотносить с собой, сравнивать с собой.

Катаев: Смотрят.

Ярмольник: Уже очень мало такого зрителя.

Милова: Скажите, пожалуйста, вообще-то для развлекательного жанра в этой стране вы сделали очень много.

Ярмольник: В прошлом веке!

Милова: Значит, мы можем говорить о «Цыпленке», мы можем говорить про «L-club», телешоу.

Ярмольник: У меня программ было много, и они все были по-своему симпатичны.

Милова: Да, и, собственно, упомянутый вами астрахановский фильм «Московские каникулы».

Ярмольник: Нет, «Московские каникулы», вы что, при живой Алле Суриковой!

Милова: Простите, «Перекресток».

Ярмольник: Это Алла Сурикова. «Перекресток».

Милова: «Перекресток». Простите, ради бога. В какой момент вы решили стать серьезным и в какой момент вы?.. То есть чувствуете ли вы свою ответственность за то, что зрителю сейчас тяжко смотреть фильм «Трудно быть богом»?

Ярмольник: «Трудно быть богом» всем трудно смотреть.

Милова: Хорошо, фильм «Ван Гоги», фильм «Юморист». 

Ярмольник: «Ван Гоги» чуть проще смотреть. Нет, с «Трудно быть богом» вообще не надо сравнивать. Я считаю, что «Трудно быть богом»… Я всегда говорю, что смотреть хорошее кино или читать хорошую книгу ― это труд, это действительно, ты устаешь, когда это делаешь. Фильм «Трудно быть богом», как и произведение Стругацких не развлекательная литература. Если ее кто-то читает просто как путешествие на другую планету, да, такого беляевского толка, она совсем про другое. И очень мало людей, которые понимают, когда они читают, сегодня мало. В шестидесятые годы этих людей было много.

Поэтому смотреть… Очень многие даже близкие мои друзья при всем уважении ко мне, уважении к Алексею Юрьевичу Герману все равно иногда после второй рюмки мне пытаются объяснить: «Что-то в этом фильме вот так как-то трудно, и столько говна, и столько крови, и столько непонятного». Мне, поскольку я 14 лет в этом участвовал, все понятно. Может быть, там сделано немножко все не так лобово и так примитивно, как делается в фильмах, где есть, грубо говоря, кровь, драки, взятки, борьба за власть, предательство и так далее, и так далее. Все-таки это эпос ― то, что делал Герман, и, конечно, это надо уметь понимать и получать от этого удовольствие. 

Я вам могу сказать, что если еще десять лет назад, когда мы это кино заканчивали, снимали, мне казалось, что, может быть, сегодня важно такое кино, а оно только выросло не в цене своей, а в значимости, потому что Герман абсолютно снял кино про то, что происходит с цивилизацией. Я сейчас не про Россию говорю, а вообще с цивилизацией. Это картина гениальная, нас уже не будет, а про эту картину, если сохранится вообще этот способ передачи информации, то он абсолютно как Нострадамус, он предсказал, что будет с человечеством. Конечно, это сложно смотреть, и сложно понимать, и еще сложнее обсуждать.

Милова: Но вы не ответили на мой вопрос. Вы все-таки признаете свое соучастие в том, что зритель сегодня так развлечен, что на сложное ему уже трудно обращать внимание?

Ярмольник: Виноват ли я?

Чудинова: Отвечаете.

Милова: Отчасти.

Ярмольник: Во-первых, у меня встречный вопрос: почему я должен отвечать? Из-за того, что вы испортили зрителей мне, они не понимают тех шуток, которыми, например, мы гордимся, Михаила Михайловича Жванецкого и так далее, и так далее.

Милова: Мы выросли на вашем «Цыпленке», зачем же вы? За что же?

Ярмольник: Я шучу. Но я все-таки пару дней назад, когда, позавчера был концерт Михаила Михайловича? В зале Чайковского, да, в честь 85-летия. Я всегда… У него же гениальная, коротенькая такая: «Запах чем хорош? Не нравится? Отойди». Так же и это: не нравится телевидение? Не включай. Потому что я считаю, что до какой-то степени сегодня включать телевизор уже почти неприлично. Включаешь этот телевизор, и если ты слышишь, как там говорят и о чем там говорят, неприлично, что ты это слушаешь. 

Катаев: Включая КВН? Вот у меня есть вопрос про КВН. Вы сейчас ответили.

Ярмольник: С моим уходом это стало намного хуже, я знаю.

Катаев: Я хотел спросить как раз про КВН. Еще 15 лет назад, уже 15 лет назад, когда я был в университете и к нам на встречу в Высшую школу экономики приходил Александр Масляков, уже тогда я задал ему, как мне казалось тогда, фрондерский вопрос. Я спросил: «Когда же вы уже наконец уйдете и хотя бы отдадите пост своему сыну?».

Ярмольник: Так и сказали?

Катаев: Да, так и сказал.

Ярмольник: Самому Маслякову?

Катаев: Самому Маслякову.

Ярмольник: Сумасшедший! 

Чудинова: Не собирался в КВН просто.

Катаев: Да-да-да. «Сколько можно цепляться за власть?» ― я так и спросил его. Вот до сих пор, 15 лет прошло, он у этой власти. На ваш взгляд, испортился ли КВН? Много говорят о цензуре, и понятное дело, что на федеральных каналах шутки многие не проходят. И вот это вот не подлизывание… А я скажу слово «подлизывание». Подлизывание Путину, который там постоянно смеется. Как вы все это воспринимаете?

Ярмольник: Он не постоянно, он приблизительно раз в год смеется.

Катаев: Раз в год смеется.

Ярмольник: Раз в год он приходит.

Катаев: Как? Как это все воспринимаете?

Ярмольник: Кстати, то, что туда приходит Путин, я все-таки скажу, это в свое время было моей идеей. 

Катаев: Вы ответственны.

Ярмольник: Когда еще был жив… Нет, сначала был Ельцин, если вы помните. Когда был жив Михаил Юрьевич Лесин, мы очень плотно общались, и вы знаете, он тоже из КВН.

Желнов: Конечно.

Ярмольник: И когда были какие-то такие вещи, когда нужно было вызвать симпатии миллионов, а КВН миллионы любят, это была в каком-то смысле моя идея, Миша это предложил, и вот так появилась эта традиция, когда первые лица государства. Если эту программу увидит Масляков, он, наверно, два дня на таблетках будет сидеть. 

Но я помню эту мою идею, так же как, например, когда было 35-летие группы «Машина времени», я говорю: «Надо обязательно, чтобы Владимир Владимирович, ― это был 2000 год, ― надо, чтобы он пришел на концерт „Машины времени“». И был концерт «Машины времени» в «Олимпийском», и была большая тусовка, и все пришли, все, Чубайс и вообще всё, и пришел Владимир Владимирович. Миша Лесин меня затолкал в эту ложу, и мы 20 минут сидели с Владимиром Владимировичем, смотрели. 

И я помню тогда дурацкое свое предложение, но он мне достойно ответил. Я говорю: «Владимир Владимирович, когда „Поворот“ будет, надо на сцену идти». Он говорит: «Меня не пустят, мне нельзя». Понятно, да, ФСБ и так далее, и так далее. Я говорю: «Да мы две бейсболки наденем, я вас проведу, за мной пойдете». Так что…

Катаев: А про КВН? То есть как вы все-таки считаете, испортился?

Ярмольник: КВН стал… Я вам могу сказать, что КВН, не потому что мы разошлись с Александром Васильевичем, я в свое время КВН действительно очень любил, и у меня было абсолютное ощущение, что это такой пульсик времени. Он был клевый, он был острый, он был едкий, он был резкий.

Желнов: В свое время КВН таким и был, да.

Ярмольник: Таким и был. И он даже таким был в 80–90-е годы, уверяю вас. И оттуда вышло очень много талантливых людей, потому что это была такая платформа, на которой можно было хоть что-то, получить какую-то реакцию большой аудитории на то, что у тебя получается или не получается. Поэтому в этом смысле это действительно такая кузница творческой молодежи в очень хорошем смысле.

Но последние несколько лет это смотреть нельзя, потому что какая-то… Если во всем КВН, я имею в виду вечер, идет КВН, если есть хоть одна шутка хорошая, это уже победа. А двух-трех уже не бывает.

Катаев: А с чем это связано? Цензура ли? Или это Масляков уже действительно должен уходить?

Ярмольник: Вы знаете, я не хотел бы грешить на цензуру, потому что цензуры как таковой нет. Если ты совсем говоришь какую-то ересь, да, то тогда действительно, «Замолчи», тебя вырежут, да. В этом-то и заключается, что ты должен шутить так, чтобы это было понятно только тем, кто шутки понимает. Это никогда не касалось цензуры. 

Я вам просто напомню о своей молодости, да, когда шутил Ширвиндт, шутил Гердт, шутил Петр Ефимович Тодоровский. Понимаете, о чем я говорю, да? То есть ничего вообще нельзя было, но шутили же и говорили не только на кухнях, но и на сцене.

Желнов: Геннадий Хазанов, который был в вашем кресле недели две назад, говорил все-таки немного противоположное, что шутить…

Ярмольник: Что он сказал?

Желнов: Все время нужно было залитеровывать тексты.

Ярмольник: Залитовывать, да.

Желнов: Залитовывать, прошу прощения. И ограничения шли со всех сторон, но как-то прорывались, да.

Ярмольник: Секунду, нет, я понимаю, о чем говорил Геннадий Викторович. Геннадий Викторович говорил с вами о том, что уходило в чистую на эстраду, то, на что покупались билеты.

Желнов: Да. Концерты.

Ярмольник: А мы сейчас говорим о том, что можно было произносить на вечерах, на клубных вечерах, в домах творчества, в ЦДЛ, в ЦДРИ, в Доме кино. То есть ограниченно. Можно было все говорить. А это уже касалось того, что, если ты идешь с текстом, он должен быть проверен специальной организацией, чтобы нам не испортить народ. 

Катаев: Сейчас-то шутят только над условным Медведевым, над которым можно шутить, а над Путиным, который смеется в зале, никто не шутит, даже эзоповым языком никто не шутит.

Ярмольник: Потому что, наверно, если смеешься над Медведевым, то это не испортит биографию, а если смеешься над Путиным, то можешь, конечно, не достичь поставленной в жизни цели. 

Желнов: Спасибо. Леонид Ярмольник. Спасибо вам за этот эфир.

Ярмольник: Я рад, что мы говорили о творчестве сегодня. Спасибо вам, ребята.

Желнов: О творчестве говорили много.

Ярмольник: В 65 лет я очень много говорил для того, чтобы вы меньше вопросов задавали. Я очень рад, что я еще раз вспомнил, что такое Дождь. Спасибо!

Желнов: Спасибо. 

Ярмольник: И я хочу обязательно сказать: ребята, я очень рад был с вами провести это время. Я надеюсь, что если вас уволят, то не из-за меня! Вы же тосковали о КВН, вот в КВН эта шутка бы прошла. 

P. S. 

Ярмольник: Это я, Леонид Ярмольник. Я был на Дожде, в программе Hard Day's Night. Bye!