«Мы снимали войну не ради стрельбы»

Синдеева: Вот опять сейчас скажут: «Еще один уехал работать на Госдеп».

Олевский: Еще один. Вот это, кстати, такая история, меня про это спрашивала Женя Альбац в передаче на «Эхе Москвы» и, не успев, как мне показалось, услышать мой ответ, уже сказала, что я буду работать на Госдеп и, к тому же, обязательно столкнусь с цензурой. Могу ответить ей еще раз, и ей, и всем: я не чувствую, что я еду работать на Госдеп, в смысле, я знаю свои внутренние ощущения, журналистские, я еду работать журналистом. Если я столкнусь с цензурой — я не буду работать.

Синдеева: А что имела в виду Альбац под этой цензурой?

Олевский: Я объясню, у нее логика была, я думаю, вот какая: если ты работаешь на государственные деньги, то, значит, ты работаешь на страну и обслуживаешь ее интересы. В этой логике, в принципе, все российские СМИ федеральные, которые работают на государственные деньги, тоже работают на страну и обслуживают ее интересы. Но тут есть один нюанс, потому что это говорит о непрофессионализме СМИ, если СМИ работают даже на государственные деньги, но обслуживают интересы, и журналисты работают пропагандистами, тут как бы не совсем та профессия, которой я занимаюсь. Я уверен, что смогу этого избежать, по крайней мере, для себя я знаю какие-то профессиональные стандарты, рамки и нормы, которые я хотел бы соблюсти и буду соблюдать. Проект совершенно новый, отчасти появился на «Свободе» в пику тем старым структурам, которые уже есть, попытка сделать телевидение для русскоговорящего...

Синдеева: Но это вообще давняя была еще история. Я помню, этот проект обсуждался уже несколько лет назад.

Олевский: Да, вот он сейчас потихонечку... Там все очень медленно происходит, просто потому, что большая компания.

Синдеева: Почему все-таки это в Праге?

Олевский: Они для себя выбрали точку сборки — Прагу, потому что туда легче вывозить людей, в том числе, и по каким-то причинам не имеющих возможность работать в странах, откуда они. Но это меня не касается. Касается моих некоторых коллег, которые, например, из Средней Азии, работают со мной вместе на проекте, и они не могут вернуться домой, потому что там они немедленно окажутся в тюрьме, например. И это уже, конечно, связано не с тем, что они не обслуживают интересы США. Их страна выгнала и создала такие условия работы до того, как они приняли это приглашение.

Синдеева: Но тебя же не выгоняла страна.

Олевский: Нет-нет, совершенно. Я говорю, это не моя история, это не моя причина отъезда, например. Это удобно, потому что оттуда идет эфир, и это удобное место для того, чтобы ездить в Россию работать, в Украину, например, как специальным корреспондентом «Настоящего времени», в страны, русскоговорящие страны вокруг России, страны бывшего Советского союза. И там, собственно, собирая все это дело, превращать в некий телепродукт, который уже сейчас, как мы надеемся, будет распространяться, он уже распространяется на много русскоязычных стран. И я думаю, что я там сделаю со своими коллегами прямое вещание телевизионное, это будет первое прямое вещание телевизионное на «Свободе», посмотрим, что из этого получится.

Синдеева: Вот ты сейчас сказал, что мы сделаем первое прямое телевизионное вещание. Вот, подожди, тебя туда в какой роли позвали? Ты же вообще корреспондент, журналист, что значит — мы сделаем?

Олевский: Специальный корреспондент. Ты знаешь, я буду ведущим там и своей программы, в том числе. Я буду специальным корреспондентом в тех проектах, которые мне и редакции будет интересно делать, и я буду редактором программы, то есть, для меня это, в некотором смысле, вызов определенный. Я попробую вместе с коллегами, которые собрались из разных стран — из России, из Запада, международная команда, на самом деле — попробую сделать с нуля телевидение. Как-то оно получится.

Синдеева: Подожди, но ты имеешь в виду телевидение контентно. То есть, технически там уже все сделано, организовано полностью.

Олевский: В этом смысле там все довольно комфортно, потому что там есть вещание...

Синдеева: А как оно предполагает вещание свое на Россию?

Олевский: Пока интернет. Во всех странах, где сейчас вещает «Настоящее время», есть время на каналах крупных и не очень крупных выкупленное, куда программы интегрируются, то есть, либо «Свобода» покупает время для этой программы, либо эти каналы забирают.

Синдеева: Нет, в России вы вряд ли найдете такой канал, который готов будет это купить.

Олевский: В России я буду с удовольствием свои, например, специальные репортажи и репортажи своих коллег предлагать телеканалам. Если не испугаются телеканалы с брендом «Настоящее время» брать качественный контент, на их взгляд, то мы с удовольствием их будем показывать, и это естественно. Наша-то задача, в этом смысле — распространение, поэтому это бесплатно.

Синдеева: А какая программа будет?

Олевский: Пока сейчас новости выходят, а потом, я думаю, будет двухчасовое онлайн-шоу, это будет прямой эфир, будет спутник обязательно, в том числе, я думаю, и на Россию будет спутник. Я не думаю, что это сразу будет очень большая аудитория, но это вызов. Понимаешь, если это получится сделать так, что аудитория будет расти, и средства массовой информации будут доверять, и удастся соблюсти вот как раз те самые пресловутые стандарты. Сейчас вот я, например, уже столкнулся с такой штукой там, на «Свободе», когда мой главный редактор требует очень нейтрального, очень адекватной подачи информации, и нейтральной, с разных сторон, освещенной, вот то, что ушло, например, с федеральных каналов. То, что мы любим на Дожде, когда все с разных сторон освящается и не окрашивается мнением журналистов.

Синдеева: Ты чуть-чуть, конечно, лукавишь, подожди секунду, у нас всякое бывает.

Олевский: Бывает всякое.

Синдеева: И это плохо или хорошо, на твой взгляд, окрашенное лично?

Олевский: Я не могу работать не окрашено, я понял это, когда пришел туда. Я, конечно, буду добавлять.

Синдеева: А кто главный редактор?

Олевский: Свою точку зрения, посмотрим, удастся ли мне сделать так, чтобы отделить ее от события. Это вызов.

Синдеева: А кто главный редактор?

Олевский: Кенан Алиев. Замечательный, я думаю, известный тебе человек.

Синдеева: А кто он?

Олевский: Главный редактор, он из Азербайджана, он приехал…

Синдеева: Он там работал…?

Олевский: Он там работал и переехал в Прагу. Он как раз — человек, который переехал из Азербайджана вынужденно.

Синдеева: Расскажи все-таки, почему ты принял это решение? Смотри, ты сделал головокружительную, на мой взгляд, карьеру на Дожде. Это правда. Придя с «Эха Москвы» уже опытным журналистом, так или иначе, ты здесь раскрылся во всех красках. Ты стал одним из лучших военных корреспондентов. Мне кажется, все-таки на Дожде ты получил это боевое крещение. Из страны тебя не выгоняют, Дождь тебя ценит, любит.

Олевский: И, надеюсь, оставляет. Есть куда вернуться.

Синдеева: И скажи мне, зачем?

Олевский: Целый год можно будет попробовать сделать что-то своими руками, что я никогда не делал до сих пор. В совершенно новых условиях, для меня не очень комфортных, потому что новые люди, новая среда, новый язык. Это интересно. Но, честно говоря, это главное.

Синдеева: Или все-таки за большим рублем?

Олевский: Рубль там немаленький, но он не настолько большой, чтобы это было принципиальным решением. У меня не настолько больше зарплата, чтобы я не мог прийти к тебе и сказать: «Наташа, я ведь такой хороший журналист телеканала Дождь. Прибавь мне». И ты бы мне прибавила, я думаю.

Синдеева: Если бы ты пришел и сказал: «Я хочу сделать свой собственный проект», тем более, что ты уже приходил, то мы бы вряд ли тебе отказали.

Олевский: Я думаю, да. Но я теперь научусь, приду и сделаем. Я хотел попробовать с чистого листа еще раз. У меня такое было уже один раз в жизни, когда я пришел на «Эхо Москвы».

Синдеева: Я когда-то это тоже прочитала. Расскажи зрителям, потому что, я думаю, что они, может быть, тоже знают.

Олевский: Из сферы, не имеющей никакого отношения к журналистике. Потом я пришел также с «Эха Москвы» на Дождь, я пришел к Мише и сказал: «Миша, возьми меня на Дождь, пожалуйста. Мне очень хочется попробовать, понять, какие это странные люди, которые на «Красном октябре» спят на крыше и делают про это сюжеты, какие они необычные. Я хочу почувствовать этих людей, совершенно долго не понимал». Вот мне на Дожде год понадобился для того, чтобы просто почувствовать ритм, пульс телеканала. У всех по-разному — у меня год. Это был прям вызов. Ты знаешь, у меня горел глаз, и он очень долго горел, он и сейчас он горит. И это для меня был очень сильный стресс. Я тяжело учился менять привычки радиоведущего на привычки корреспондента в кадре на телеканале. И это было очень интересно — вот именно так прийти. Мне очень захотелось попробовать все начать сначала еще раз.

Синдеева: Притом, что, опять же, знаешь, когда я вспоминала твой тот же путь, думаю, не просто сделал такую настоящую карьеру журналистскую, очень важную, наверное, для журналистов. Знаешь, тебя стали узнавать на улицах и в России, и в Украине. Тебя даже номинировали на премию GQ. Знаешь, вообще. Когда я это вспомню, думаю: вот это было время.

Олевский: Да, прошлый год. Это телеканал Дождь. Это интересно, это же как раз тот самый случай, когда целый год...

Синдеев: А контракт год — и дальше?

Олевский: Да, контракт год, дальше будем смотреть, что будет получаться. Я пока не загадываю дальше, чем на год.

Синдеева: А ты едешь со всеми своими детьми?

Олевский: Да. Представляю, что я на телеканале Дождь дальше буду работать. По крайней мере, сейчас. Посмотрим, что будет. Я еду со всеми своими детьми. Мои дети пойдут в английскую школу и будут учить английский язык. Я подарю своим детям целый язык. Это здорово. Я здесь не смогу этого сделать, у меня не хватит родительских навыков, чтобы они за год выучили язык. А там они окажутся в среде и будут вынуждены на нем говорить.

Синдеева: А сколько сейчас возраст, расскажи?

Олевский: 3 и 6. Со мной уже 3 и 7. И они там пойдут. И один мальчик, Артемий, с 7 лет пойдет в английскую школу, которую я уже выбрал. Английскую — не потому что это элитная школа, а потому что это школа на английском языке. Мне очень хочется, чтобы у него был язык легкий и разговорный, в отличие от меня, потому что мне ровно этого не хватает для моей работы. Например, я испытываю в некотором смысле даже комплексы из-за того, что я не слишком хорошо знаю английский язык, не так хорошо, чтобы на нем, например, писать. А так хочется иногда.

Синдеева: Там, наверное, у тебя будет возможность.

Олевский: Я думаю, что да. Я думаю, что я этому подучусь. И, потом, ты знаешь, я себе представляю это так, что я буду делать какие-то вещи, которые будут переводиться на английский язык, и я познакомлюсь с людьми, которые работают в англоязычном мире, и познакомлю их с собой.

Синдеева: А какая команда, там много людей?

Олевский: Да, уже под 100 человек.

Синдеева: Это только редакция?

Олевский: Нет, редакция поменьше пока. Но я имею в виду все вокруг, с техническими службами со всеми.

Синдеева: А как сейчас коммуникации происходят? Или ты летал уже туда?

Олевский: Я летал уже. Я даже одну передачу попробовал пилотную записать, но это была не моя передача, я просто попробовал себя в кадре в качестве самопрезентации.

Синдеева: Так у тебя уже есть куча проб эфирных?

Олевский: Слушай, если бы к тебе пришел человек с другого канала и сказал, что у него есть куча проб, ты бы все равно его поставила в кадр.

Синдеева: Скажи, а ты не считаешь, что как-то косвенно, так или иначе, этот канал будет конкурировать, в том числе, с Дождем?

Олевский: Думаю, да.

Синдеева: А как ты здесь? За кого болеть?

Олевский: Я буду максимально конкурировать, максимально стараться сделать лучше, чем делает Дождь. Специально для того, чтобы... Во-первых, это хорошо для Дождя. Во-вторых, это для меня, потому что Дождь — не самая плохая планка, на которую нужно ориентироваться в России, я бы даже сказал, что, может, она одна из лучших планок. Да лучшая, я сейчас не знаю лучше планки, с которой надо конкурировать для того, чтобы здесь, в России, полюбиться зрителям. Но есть один нюанс, я об этом говорил с Михаилом Зыгарем, я об этом с удовольствием скажу тебе, но вряд ли ты примешь решение прямо сейчас. Я бы очень хотел, чтобы моя программа, которую я сделал, или мои репортажи и репортажи моих коллег, если они устроят по качеству и стандартам телеканал Дождь, здесь в эфире были. Но тут есть один нюанс, и я понимаю его прекрасно. Это вопрос к тебе уже будет, а не ко мне. Это будет продукция радиостанции «Свобода».

Синдеева: Конечно, нас РВК уже пинают за то, что у нас есть партнерство с BBC, еще с кучей других вообще телекомпаний.

Олевский: Вот видишь, тут есть такой вызов, и меня он очень сильно задевает лично. И даже я вдруг почувствовал, что я испытываю злость, а это очень редко бывает, к людям, которые, например, пишут мне в твиттере... Вот сегодня вышел учебный ролик, промо-ролик Тимура Олевского на радиостанции «Свобода», сделанный какими-то околокремлевскими структурами, про то, что Тимур Олевский продает Родину за деньги, если очень коротко его описать. Вот на радиостанции «Свобода» алчность победила свободу слова. Такой посыл. Ребята, понимаете, вы можете писать все, что угодно, но вот свою Россию я вам не отдам, не дождетесь. Вот раньше это можно было хаха. Полгода назад я бы на этот ролик ответил в твиттере: «Ой, класс какой, здорово. Спасибо за промо». А сейчас почему-то уже не смешно. Не дождетесь, я буду работать на «Свободе», это будет хорошая журналистика. И пишите в твиттере. Но это моя страна и это моя профессия, а вы не дождетесь, что я вот так вот отойду. И теперь, раз уж вы начали говорить о том, что Тимур Олевский ушел на «Свободу» за деньгами, продал свободу слова, ну тогда посмотрим. Вот теперь посмотрим, а дальше вопрос уже, сможет ли телеканал Дождь в тех условиях, в которых существует России телеканал или любой другой телеканал — РБК, я уже там не говорю про радиостанции, которые точно не смогут, даже смешно предлагать. Смогут ли они, например, позволить себе поставить хороший материал со словом «Свобода». Это ведь сразу же клеймо. И в какой момент, что случится в нашей стране, когда люди, которые сейчас клеймят бренд «Свобода», например, или BBC, начнут опять за 30 долларов в час давать интервью этим каналам, потому что у них денег нет. Вспомним какого-нибудь Мамонтова, который прекрасно это делал 20 лет назад.

Синдеева: Ты знаешь, это, правда, очень противный вопрос. Он совершенно непростой для меня тоже, хотя, я думаю, что мы будем все-таки руководствоваться необходимостью довольного материала. Я очень надеюсь, что мы примем такое решение.

Олевский: Поэтому надо будет сделать такой материал, который не сделаете вы. А вам сделать такой материал, который не сделаем мы. И это будет, мне кажется, неплохо. Это не будет точно хуже.

Синдеева: Ты приедешь в Украину, и тебя будут узнавать как сотрудника Дождя.

Олевский: Я не дистанцируюсь от Дождя, и много и сложно это обсуждал на новом месте работы, что я на Дожде буду продолжать вести свою программу.

Синдеева: Да, можешь сказать, у нас есть идея все-таки по созданию программы, где бы все наши временно отъехавшие, так назовем вас, в академический отпуск делали такую программу. У нас еще Ксюша Батанова уехала, зрители тоже заметили.

Олевский: Да, и пишет, кстати, прекрасные статусы в фейсбуке о своей жизни в Англии, но она узнала мир еще чуть больше, чем она знала. Вряд ли она от этого обеднеет. Скорее всего, ее это обогатит, но примерно такие же мысли я испытываю по поводу «Свободы», где я, например, смогу... Вот представь себе, что отправила бы ты меня, например, в Сирию.

Синдеева: В общем, мы про это поговорим. Это вообще вопрос, который, слава Богу, мне пока Зыгарь не задал, понимаешь. Когда первый раз Олевский улетел в Украину — это когда было, скажи, ты улетел первый раз когда?

Олевский: Я начал туда летать, когда еще Майдан был мирным.

Синдеева: В общем, когда ты первый раз улетел, а вот, когда первый раз начались боевые действия активные, у меня здесь была паника. Я тебе честно скажу. Эта паника была от того, что, во-первых, мы первый раз с этим столкнулись, у нас первый раз, фактически, военный корреспондент поехал в зону боевых действий. Как себя вести, как его защищать? Я помню, как мы искали, у нас же нету бронежилетов, у нас нету касок. Я помню, как мы искали, я говорю: срочно взять в аренду. Нашли какие-то бронежилеты, которые весили по 20 килограмм, потому что купить бронежилет нормальный нам было дорого. В общем, я помню. Я консультировалась с юристами: а как надо вас страховать. То есть, у меня была паника, потому что... Потом как-то мы вошли в эту полосу, не могу сказать, что мы там что-то научились делать лучше и купили бронежилеты. Мне кажется, мы их так и не купили. Или купили, но не помню когда.

Олевский: Мы научились ими обзаводиться. Это я тебе обещал, когда улетал туда, и сейчас в кадре я их всегда носил.

Синдеева: Я помню наш разговор, когда я не знала что сказать тебе. Я тебе сказала только: «Пожалуйста, будь аккуратнее, потому что у тебя есть семья, дети и т.д.». Я не знала, что я еще должна была сказать кроме вот этих слов, и как тебя иметь возможность защитить. Скажи, но для тебя это тоже было такое первое боевое крещение?

Олевский: Да, вот такое по-настоящему. Война, конечно, для многих людей, которые со мной там были, это была первая война. В общем, люди, которые, как и я, вообще никогда себя не представляли на войне, становились военными корреспондентами против своей воли.

Синдеева: Скажи, а как ты себя тогда ощущал, как, условно, сейчас, если ты едешь. Ты заматерел, ты спокойнее стал к этому относиться? Понятно, что у тебя появился опыт, как быть более осторожным, как разговаривать, но вот ощущение внутреннее? Тогда было страшно, а сейчас стало спокойно или как-то привык? Что-то же менялось, ты же столько раз ездил.

Олевский: Я последний раз был в конце августа, как раз снимал сюжет, который сейчас показали мы в эфире телеканала. Последний репортаж с войны, который про обмен пленных. Мы там ездили на передовую. Был очень сложный обмен пленными, и так получилось, что их привозили из Донецка на территорию, которую контролирует украинская армия, прямо через линию фронта под обстрелом. Стороны не договорились, им не удалось, и две бригады, бригада украинских военных и какие-то подразделения сепаратистов, они останавливали минометный обстрел. Они не могли остановиться, уже шел длинный бой.

Синдеева: А что значит — не договорились? Там должна была быть попытка, условно, временного...

Олевский: Да, должно было быть окно на время проезда автомобилей, но окно не получилось сделать. То ли не дозвонились до командиров, то ли командиры не могли остановиться, потому что в них стреляли, они стреляли, и уже в тот момент, когда мы приехали, уже было неважно, кто первый начал, потому что они находились под огнем, включая тот блокпост, где проезжал наш автомобиль. Это есть все в репортаже, тут мне удалось, к счастью, снять все буквально так, как это происходило. То есть, стреляли прямо по дороге, когда мы ехали. И я поймал себя на мысли, первый раз так отчетливо, что просто когда я туда приехал, и я после очень длинного перерыва оказался в зоне боевых действий, и я сел в машину и так — включился другой Тимур Олевский, который научился переключаться на программу № 2, очень сосредоточен, минимум эмоций, все снимать в любой момент, камера не дрожит, когда что-то происходит, молчишь, матом не орешь, как это было в начале, и записываешь все, что говорят люди, которые потом являются, собственно, рассказчиками в моем репортаже. И это одна история, а вторая история вот еще в чем: я очень горжусь тем, что мы не снимали войну как войну ради стрельбы. Мы с Машей Макеевой это обсуждали в начале самом украинского конфликта — о том, как показывать... и с Мишей. Вот мы туда приехали. Один раз у меня было искушение: я мог с первой колонны бронетехники, не скажу какой стороны, потому что это сейчас неважно, въехать в один из городов. И это, правда, было бы очень хорошее видео. Представляешь, прям на танке, прям первый, все разбегаются, а ты на танке — и все это снимаешь и показываешь. Мы с Мишей обсуждали, и мы поняли, что мы не будем этого делать. Мы войдем с камерой следом и покажем, что эти военные, которые зашли в этот город, делают с местным населением и что местное население думает по этому поводу. И если мы будем снимать, то мы будем снимать, как местное население уходит от бомбежек, мирные люди, а не как они стреляют друг в друга в тот момент, когда идет бой, потому что мы в какой-то момент поняли, что честно.. На войне убивают всегда одинаково: вот берет человек автомат, это мы видим сейчас по кадрам из Сирии. Какой-то человек берет какой-то автомат и куда-то стреляет. Я думаю, что на любой войне он стреляет примерно одинаково. Это не то, чем хочется поделиться, а то, что чувствуют люди, которые вышли из боя, которые оказались там поневоле, то есть, люди, человеческие истории, их переживания, их трагедии, их жизнь, которую коверкает война — вот это и есть предмет нашего исследования. Мы снимаем про людей, которые оказались на войне не потому, что они хотели воевать. Вот я про это снимал, поэтому, когда включается программа № 2, ты становишься таким человеком рядом с ними, среди тех же людей, которые испытывают сейчас страх, потому что я боюсь так же, как и они боятся, я бегу так же, как они бегут, я сижу в подвале в том же, в котором они сидят в подвале. Это такая журналистика, которой нельзя предъявить претензий, что это журналистика победы или проигрыша одной из сторон конфликта. Это журналистика, которая ненавидит войну. Мне она, правда, не нравится, искренне абсолютно. Вот про это я снимал. Я как-то очень быстро, как раз в той машине, я вдруг вспомнил, что я здесь делаю. Я здесь еду с этими пленными, которые боятся, из одной точки в другую, идет обстрел. И люди, которые должны потом это посмотреть с обеих сторон, они должны увидеть: вот мы стреляли, а они ехали. И об этом подумать. Вот ради чего я туда...

Синдеева: А те, которые там стреляют, они смотрят, что-то?

Олевский: Да.

Синдеева: А что они смотрят?

Олевский: Ты знаешь, они смотрят, в том числе, и телеканал Дождь.

Синдеева: А как они смотрят? Где там что: телевизоры, айподы, телефоны?

Олевский: Там вообще. Эта война вся в интернете.

Синдеева: Как?

Олевский: Просто у всех есть интернет, он всегда работает, всегда есть возможность что-то посмотреть. Все, кто воюет в Донбассе, большую часть времени имеет возможность доступа в интернет.

(Технические разговоры)

Синдеева: Про танки, про въезд на танках, я тоже помню этот разговор. Но вот сейчас ты будешь работать на «Свободе», какие там требования, как ты думаешь? Если там, например…

Олевский: Мы это обсуждали. Ты знаешь, как раз этот принцип журналистики там будет тоже приоритетным. Там немножко по-другому все устроено, потому что очень большой кредит доверия ко мне и к людям, которые делают этот канал. И он будет таким, каким мы его сделаем. Вот я думаю, что я буду делать его таким, каким я делаю его здесь. С преломлением каких-то технических, форматных, других вещей и прочее. Я думаю, что я в себе уже не смогу это поменять, я уже вряд ли смогу делать сюжеты про то, как люди стреляют из минометов.

 Синдеева: Скажи мне, вот ты когда последний раз был в Украине в конце августа, что было в начале войны и что сейчас? У людей усталость, решимость прибыла?

Олевский: Люди хотят, чтобы она закончилась, конечно. 26:30 Ты знаешь, мне показалось, что она выгорела, война. Но война, она ведь очень трудно разгоралась, я про это писал, помню очень хорошо, в начале лета прошлого года. Она не хотела разгораться настолько сильно, насколько могут не хотеть разгореться сырые дрова. Их поливали керосином, поджигали, сушили, чтобы они горели, чтобы люди начинали привыкать к войне, чтобы люди повязали ненависть свою на крови погибших близких. Я в этом смысле, к сожалению, вынужден констатировать, что у меня не изменилось ощущение, что Россия зажигала эту войну. У меня не изменилось это ощущение мое внутреннее. Очень много сделано для этого тоже. Я не хочу сказать что все, но большинство шагов было сделано с нашей стороны, и мне это очень больно. Она разжигалась и она разожглась. И вот когда она разожглась, уже неважно было: есть она или нет, это Россия. Она имела значение только с военной точки зрения для...

Синдеева: Разжигалась...

Олевский: Разжигалась людьми, которые приезжали и проводили специальные операции. Разжигалась чудовищной ненавистью на телеканалах. Это, правда, преступление, которое должно когда-нибудь получить свою оценку. То, что происходило в средствах массовой информации в этом году...

Синдеева: Ты  действительно, встречал людей, которые, условно, говорили такими штампами?

Олевский: Да, абсолютно. Люди, которые в сентябре жили в Донецке...

Синдеева: Они прям искренне верили, смотрели телевизор.

Олевский: Послушай, они смотрели «LifeNews», и сидели люди... Я был там в домах, прямо около аэропорта в Донецке, где происходила война. Они смотрели то, что происходит, они видели в окно и в картинке «LifeNews». Иногда это не совпадало. Но они все равно первые 40 минут пересказывали мне содержание последних новостей и только потом начинали рассуждать о том, как они себе представляют, что происходит. Там были такие смешные истории, когда в Луганске отключалось телевидение, потому что света не было. Люди выходили на улицу и начали по-другому рассказывать о том, кто обстреливает с какой стороны, потому что они начинали ориентироваться на свои ощущения, а потом опять включалась вот эта пропаганда ТВ.

Синдеева: Я могу представить, что люди, находящиеся в условиях военных действий, что у них, конечно, немножко измененное сознание, психика, вообще эмоциональное состояние. Иногда это может быть совершенно неадекватное. Но вот люди, которые приезжали, ведь были же, подтверди мне, что были люди, искренне которые ехали из России, неважно, за деньги и т.д., но у них был некий искренний посыл, что я еду защищать русских, что туда пришли фашисты. Ты же этих людей видел?

Олевский: Конечно, видел, да.

Синдеева: И вот что с ними происходило дальше? Вот они ехали с этим настроем, с искренним желанием, даже если за этим стояло заработать денег, но с искренним желанием защитить русских.

Олевский: Мне кажется, что их можно разделить на две категории: людей, которые воюют за какой-то свой, свою великую Россию, которая, может быть, неправа в конкретный момент, но должна выстроить большую империю, это очень убежденные люди, которые воюют в Донбассе не за Донбасс, а за будущее такой эмоциональной России, которую они себе представляли. Их было меньшее количество и их ничему не переубедили. Их эта война ни в чем не переубедила, кроме, может быть, того, что для того, чтобы побеждать Украину, нужно больше самолетов. И большая часть людей, которые приезжали на ту войну, которую показывали по телевизору, и с ними по-разному происходило: они погибали, они возвращались, кто-то возвращался раненый, кто-то разочарованный, кто-то, наверное, остался со своими убеждениями. Мне кажется, что люди после этой войны с обеих сторон, и это не связано только с россиянами, и украинцы тоже, в смысле украинские бойцы украинских подразделений, военные и прочие, они возвращались часто с ощущением просто отвратительности того, что там происходит. Это такая специфическая очень история. Я хотел тебе вот что сказать, мы начали говорить: она горела, когда уже было очень много жертв. Сама собой, как начинает гореть любая война, которая повязана на крови, но эта война, вот как не хотела разгораться, так же быстро и закончилась. Она очень быстро выгорела.

Синдеева: Я помню, когда это было, какое было число, два года назад, сейчас в датах… как сегодня, Совет Федерации одобрил участие российских войск за рубежом. И я помню тогда, какой это был ужас, вот реакция на эту новость.

Олевский: Да, мы примерно понимали что будет.

Синдеева: И вот дальше случилось все то, что мы увидели. Сегодня опять такая же новость. Первое наблюдение мое — нету такой реакции в обществе. Знаешь, тогда это была молния, это было какое-то эмоциональное. Я помню, все это обсуждали, писали, соцсети все были этим наполнены, то есть… Сейчас как-то. Что это такое? То есть, мы это как-то проглотили?

Олевский: Нет, это совсем по-другому, потому что работают психологические механизмы. Драка в коммунальной квартире между комнатами, она отличается от того, когда сосед собирается на драку в соседнем городе, уезжает на автобусе, и что с ним там происходит — мало кто знает. Она не воспринимается лично, эта война в Сирии, мне кажется. И это странно, потому что, а Чеченская война воспринималась лично в обществе? Хотя она была куда ближе. Это очень лукавая история с Сирией, потому что люди будут возвращаться, наверное, убитыми с этой войны. Но ведь не жалко большинству россиян их так, как, может быть, было бы нужно, чтобы задать вопрос: а сколько людей туда поедет, почему они туда поедут, как они будут возвращаться? Кому их жалко будет, кроме их матерей, которые получат эти гробы? Вот это очень странное чувство ощущения бесчувствия к гибели близких. Оно есть. Оно есть, даже в том проявлялось на этой украинской войне, когда... Сколько раз я говорил с совершенно посторонними людьми в России по поводу войны в Украине: «Вы понимаете, что там воюют русские?» — «Да, понимаем». «И что?» — «Ну и хорошо, что воюют. Мы защищаем свою Родину». «Но они мертвые возвращаются» — «Это их работа — воевать». Нету такой эмпатии, я не знаю, как это сказать, такого эмоционального осмысления, что этих людей конкретно, что жалко, что кто-то погиб. 33:25 А очень абстрактно. Это как раз и показывает то, как сейчас... Смотри, в России... Война в Украине перестала будоражить людей на телеэкранах, ее как будто нет, она забылась вдруг. Она уходит.

Синдеева: А нет вот этого сейчас, все говорят: «Вот, Донбасс забросили». То есть, сменился сейчас акцент весь информационный на Сирию. Что чувствуют те люди там? Вот те, которые поехали защищать.

Олевский: Я думаю, что они себя чувствуют брошенными, а те люди, которые там живут, я думаю, конечно, вздохнули с облегчением и думают о том, как они будут налаживать свою жизнь. И уже сейчас неважно, какая это будет жизнь, хотя бы не стреляют, потому что очень много знакомых осталось по обе стороны линии фронта в прилежащих городах, которые мечтают только о том, чтобы их перестали обстреливать. А как они будут жить — они уже как-нибудь придумают. Но, понимаешь какая история, что получается: вот мы воевали в Украине за Донбасс, ее выключили из телевизора — и мы такие: «Ну все, расходимся. Ничего не было, забыли». Так не получится, уже не забыли. Но ощущение что забыли, все, ничего не было, «ребята, ну что вы, это шутка была, все кончилось» — она немножко от какого-то отсутствия сопереживания тем, кто умирает в Украине ли, или вот эти ребята в Сирии, они выполняют свой долг, наверное, да, я в этом не сомневаюсь. Вот сегодня было сообщение о том, что срочников туда не оправят. Во-первых, мы знаем, что контрактников тоже иногда отправляют помимо их воли. Во-вторых, мне бы хотелось, что если они воюют на праведной войне с терроризмом, эти люди, которые уходят на войну в Сирию, чтобы их здесь мертвых и живых встречали как героев.

Синдеева: Я была недавно в Крыму. Там, с кем бы я ни поговорила, все очень рады, несмотря на то, что жить стало, кстати, хуже, все рады, что они в составе России, люди.

Олевский: Я думаю, да. Это была история в Крыму.

Синдеева: Искренне вообще, разные: уборщица, таксист, бизнесмен. Я всех там мучила, задавала вопросы. А как в Донбассе у людей настроение? Вот сейчас. Они бы предпочли оказаться в России или все-таки остаться в Украине?

Олевский: Трудно сказать. Я думаю, что там нет такого превалирующего мнения. Там есть те люди, которые хотели бы остаться в России, и есть, которые хотели бы остаться в Украине, но они уже уехали туда. И люди, которые бы хотели уже остаться просто Донбассом, но там месяц как не ведутся боевые действия. И люди ездят в Украину отдыхать в выходные. Это сложно, потому что долго надо ждать за продуктами. Они не отвязаны от этой страны никакими экономическими вещами. Мне кажется, что они бы хотели, чтобы Донбасс был такая Россия-Украина, чтобы она была Россия, но все было, как раньше было в Украине, чтобы он был Донбассом. Донбасс — совсем не Крым. Совсем другая история. И вообще мне трудно подобрать слова, потому что мне не хочется обижать никого, у меня ощущение, что у многих людей, особенно старшего поколения в Донбассе, абсолютная в голове каша. Случилось так: кто мы, кто они, где они, что они хотят, в какой стране они живут, в какой стране они хотят жить. Войны они не хотят точно, мне кажется, что у них есть ощущение, что Россия, как и Украина, их обманула. И вообще они собирались вообще в какую-то третью страну, которая была им обещана, Россией, но Россию-то они тоже не очень знали, которая была им обещана и которая не состоялась. Не знаю, можно ли это назвать СССР, но это такой волшебный СССР, который никогда на свете не существовал. Они не там и не там оказались.

Синдеева: Я вообще не обсудила всего того, что мне еще хотелось. И ты для меня, даже не то что эксперт по Украине. Но я часто, когда ты возвращаешься оттуда, я пытаюсь узнать у тебя не то, что в кадре, а то, что как раз происходит с людьми за кадром. Поэтому мы сейчас очень много об этом поговорили.

Олевский: Мне хочется извиниться за все мои слова предыдущие, потому что они сейчас многим покажутся неправдой, не так, все не точно. Я не умею оценивать людей массами. Как вот ты мне сейчас задаешь вопросы в общем. И часто задают вопросы в общем, но вот в этом смысле я точно не эксперт по Украине, по Донбассу. Я не умею людей оценивать массами. Я оцениваю каждую конкретную историю. Я могу оценить историю человека, который с сыном-инвалидом в Дебальцево живет в подвале, садится в автобус, его везут, и водитель, который его вывозит, погибает от снайперской пули. Которого искали по всему городу, чтобы он приехал на этом автобусе туда, его нашли, он приехал и он погиб. Я могу оценить историю женщины, которая нас провожала в какое-то общежитие в Дебальцево, а на обратной дороге она убитая лежала. Вот эту историю я могу оценить. Я могу оценить историю человека, который хочет получить две пенсии: пенсию российскую в Донбассе и пенсию украинскую в Славянске, ездит туда: лучше две пенсии, чем одну получать. Я могу их каждого оценить. Каждую эту историю я могу рассказать, и я этим занимался этот год. А историю социологических опросов, я не умею этих людей делить на массы: тысячу сюда, тысячу сюда. И, слава Богу, это не моя работа. Моя работа — рассказывать такие истории, потому что очень хочется, чтобы люди, которые это смотрят, они, наконец-то, увидели одного конкретного человека, а не массы. И встанет на его место. И представили себе, стоило ли это того. И почему я сказал о том, что очень хочется, чтобы герои Сирии возвращались героями, потому что им хочется, чтобы они возвращались героями, а не попадали по указ о неразглашении потерь российской армии в мирное время. Ребята, если это люди, которые воюют за правое дело, то мы должны им в ноги кланяться, матерей их целовать и лобызать, повязывать вот этот российский флаг вокруг гроба и ходить за ним , а не скрывать это, потому что тогда возникает вопрос: так это честно или нечестно? Вы унижаете нас этим тогда? А зачем?

Синдеева: Про всякую фигню, про селфи с Бородаем я даже не буду тебя спрашивать.

Олевский: Я не фотографировался.

Синдеева: Я как раз хотела узнать твое отношение.

Олевский: Мне кажется, что это были не очень разумные вещи. Не потому что они сфотографировались с бородами — это значит, что они сепар-журналисты и встали на одну из сторон. Вот точно совершенно, люди, которые сфотографировались там, я каждого из них знаю и с ними бывал, это люди очень профессиональные. Многие из них сделали для сохранения жизни людей в тысячи раз, в миллионы раз больше, чем те, кто их покритиковал потом. Просто это неправильно с точки зрения восприятия своей работы потом у аудитории. Не надо было этого делать, мне кажется.

Синдеева: Тимур, спасибо тебе большое. Удачи тебе в Праге. Мы ждем программ, ждем твоего возвращения.

Олевский: Спасибо. Я с удовольствием это сделаю.

Синдеева: Только, пожалуйста, будь аккуратнее, помни мои указы, когда ты будешь ездить. И я надеюсь, ты не поедешь в Сирию.

Олевский: Я открыл твои смски за последний год, все они были про одно и то же, ты мне писала только в редких случаях.

Синдеева: А когда ты попал в плен этот временный, мы тут умерли. Ой, ладно. Че я думала в тот момент, я тебе рассказывать не буду. Все, спасибо.