В новой лекции по психологии педагог Дима Зицер рассказал, почему взрослые раздражаются из-за поведения детей, как это связано с нашим воспитанием и можно ли перестать быть родителем-монстром и позволить своему ребенку быть ребенком.
Здравствуйте. Я Дима Зицер. Тема нашей встречи — быть ребенком. Быть ребенком, мы так часто слышим эту фразу, это клише. Что это значит?
Я учился быть ребенком,
я искал себе причал.
Я разбил весь лоб в щебенку
об начало всех начал.
Помните, конечно, Борис Борисович Гребенщиков. Что же это, что же он и другие поэты имеют в виду? Знаете, есть еще одна цитата, которую я хотел бы вам напомнить. Это текст, который вы помните абсолютно точно.
Будь веселым, дерзким, шумным.
Драться надо — так дерись!
Никогда не знай покоя,
плачь и смейся невпопад.
Черепаха Тортилла, которая добавляет после этого «Я сама была такою триста лет тому назад». Она перечисляет те самые качества, из которых состоит детскость, правда? Никогда не знай покоя, плачь и смейся невпопад, драться надо — так дерись, будь веселым, дерзким, шумным, а с другой стороны, помните, как по мановению волшебной палочки уста наши раскрываются в тот момент, когда кто-то из детей проявляет эти самые качества, и мы запрещаем… Ну, ладно, может быть, не мы, может быть, наши знакомые, может быть, другие взрослые, запрещают эти самые качества проявлять. Для того, чтобы понять, что такое детскость, нам, правда, удивительным образом нужно вспомнить себя.
Мы часто говорим, что детскость это непосредственность. Какая она, непосредственность? Как она устроена? Еду, вот совсем-совсем недавно, в автобусе, рядом со мной семья из трех человек: мама, папа и мальчик лет одиннадцати, который подпрыгивает, стараясь уцепиться за поручень, что-то такое напевает. С мамой и папой происходит коллапс, или назовем этот коллапс педагогическим припадком. Они просто выходят из себя, они просто не могут существовать. А что, собственно, произошло? Да ничего не произошло, он просто побыл ребенком.
Человек трех лет проливает суп на стол, и моментально мама, как по мановению волшебной палочки, говорит: «Сколько же раз можно повторять…». Говорит, это конечно же, мягко сказано. Что с ней происходит? Педагогический припадок, конечно, тот самый. Что овладевает ею, какая злая сила заставляет ее вести себя именно так? Что происходит с ребенком? Да ничего не происходит, он проявляет собственную детскость.
Перенесемся в школу. Учительница, которая говорит: «Ну-ка, рты закрыли, глазки на меня, и тихонечко сели». Что делает эта учительница? Скажу вам, она вырубает детскость. Вырубает как рычагом, потому что дети народ шумный, веселый, дерзкий, шумный, драться надо — так дерись и так далее. И очень часто она вырубает эту детскость для того, чтобы уже через несколько минут сказать: «Вам что, не интересно?». Конечно, не интересно, у нас только что был выключен интерес, тот самый детский интерес. И уже придумывают многие мои коллеги легенду о том, что в классе должна быть мертвая тишина. А мне-то кажется, что в этот момент они что-то путают, если в классе мертвая тишина, стоит проверить, не идет ли этот урок на кладбище, где действительно должна быть мертвая тишина.
Какие они, дети? Да вот такие. Почему мы не даем им возможности быть такими? А вот это вопрос действительно очень и очень интересный. Попробуем ответить и на него. Дело в том, что, возможно, довольно сильно получали мы в свое время, когда проявляли эту самую детскость. Как получали? Давайте вспомним, как получали. Вот в тех самых ситуациях, и пролитого супа, и шума в классе, и дерзкого вопроса мы могли нарваться, и довольно часто нарывались на возражение, или запрет, или нравоучение, или наказание, и так далее, и так далее. Очень часто, да что там очень часто, практически всегда, привычка возникает уже после нескольких повторов. Сколько раз нам нужно было оказаться в подобной ситуации, чтобы эта ситуация стала как бы нашей второй натурой, как бы нашей привычкой. Сколько раз нас должен был наказать папа, или мама, для того, чтобы и тело наше запомнило вот эту самую реакцию: сжатые кулачки, втянутую в плечи голову и так далее. И так мы запоминаем эту ситуацию, запоминаем ее телесно, запоминаем ее очень-очень глубоко. И каждый раз, когда мы оказываемся в ней, с любой стороны, мы всеми силами пытаемся эту ситуацию прекратить, прервать, выскочить из нее. И поэтому удивительным образом, когда в ней, в той же мизансцене, мы оказываемся в другой роли, поведение наше удивительным образом становится похожим на поведение наших родителей или вообще старших, с которыми мы встречались когда-то в детстве.
Ведь сколько раз мы можем говорить маме, мы — это вы и я, друзья, подруги, ее родители, сколько раз мы можем говорить маме — нормально, если человек трех лет проливает суп на стол. Сколько угодно раз. Так что же, эта мама, дурочка какая-то, что она не может остановиться вовремя? Нет, мама эта совершенно не дурочка. Дело в том, что она просто не успевает задать себе этот самый вопрос — а что же происходит-то, а что действительно такого произошло, что я превратилась в монстра.
Идет мама с маленькой дочкой по улице, дочке лет пять, у дочки в руке булочка. Беседуют они о чем-то своем, болтают, настоящая любовь между ними. Вдруг из этой слабой детской ручки булочка падает на асфальт. И мама моментально превращается в вервульфа и начинает кричать: «Да ты что, да как же так!» и так далее, текст может быть разный. Что с ней происходит? Знаете, я раз за разом спрашиваю разных людей, на встречах, на выступлениях, о том, что происходит с этой мамой, и каждый раз я нарываюсь на такие драматургические сценарии, потому что в стремлении объяснить подобное поведение, знакомое взрослым поведение, обычно замечательные, умнейшие, интеллигентнейшие люди придумывают самые странные объяснения. Ну, например: «Это уже пятая булочка, которую купила эта мама», или «Маме ужасно стыдно за эту девочку, потому что ее может увидеть кто-то из знакомых», или «У мамы просто очень-очень тяжелые отношения с папой возникли в предыдущий вечер, поэтому она срывается на своего ребенка».
Все это не так. Достаточно вместо дочки подставить, например, начальника. Сидит мама и начальник в кабинете, начальник ест булочку. Вдруг из ручки начальника она падает на пол. Правда же, не произойдет ничего из того, что мы упомянули в предыдущей истории? Почему же это происходит с девочкой, почему же это происходит с маленьким ребенком? Потому что можно. Потому что удивительным и страшным образом я, взрослый, сильнее его. В отличие от ситуации с мужем или с женой, с начальником, с подругой, с другом и так далее. А позыв этот, он возник еще тогда, еще тогда, когда я сам был маленьким.
И раз за разом говорят взрослые: «Меня так бесят дети! Я просто прихожу в неистовство в ситуации…». А в какой, собственно, ситуации? Так вот в тех самых ситуациях и прихожу, и разлитого супа, и упавшей булочки. Ладно, хотите, добавим к этому несделанные уроки, мы можем добавить. Но вообще-то события эти, честно говоря, одного уровня, ведь если мы рассуждаем теоретически, нам абсолютно понятно, речь идет о моем любимом человеке, мы говорили с вами об этом много раз. Любимого человека нужно поддерживать, любимого человека нужно защищать, нужно оказываться с его стороны, но я как будто не успеваю его поддержать, защитить и оказаться с его стороны. Как будто все вот эти события в моей жизни происходят до этого.
Еще раз, что это за события? Да как будто тело вспоминает что-то. Что оно вспоминает? Оно вспоминает, что я в опасности, что я был уже в этой ситуации. Именно оттуда, именно поэтому, у нас прерывается дыхание, именно поэтому мы корчим страшные морды, для того чтобы как будто напугать врага, именно поэтому сжимаются наши кулаки. Нам плохо, мы хотим выскочить из этой истории, мы воспринимаем эту ситуацию как угрозу.
Что же нам со всем этим делать? Как же нам успеть вспомнить все то, о чем мы говорим? Вспомнить, что мы хорошие родители, вспомнить, что они наши любимые люди, вспомнить, что в этой ситуации нам нужно быть на их стороне и защитить их. Да в двойных скобках-то говоря, и защищать-то не от чего, человек просто уронил булочку, ура, мой любимый сын или дочь уронил булочку. А сделать это можно только одним способом — нужно обратить внимание на самого себя, да-да, на собственное тело и собственное дыхание, мы как-то об этом уже говорили. Без этого из ловушки мне не вырваться, потому что без этого обращения взора на самого себя мне придется бесконечно, уж простите меня за это слово, рулить самого себя и объяснять себе снова и снова, ну я же хороший родитель, ну как же так, я снова оказался в этой ситуации, и взращивать себе огромный жирный комплекс вины. Любители комплекса вины, должен сказать вам, вы успеете его взрастить, если вы захотите.
Но если мы действительно по-честному хотим остановиться, вот в той самой ситуации булочки обратите внимание на собственное дыхание, изумитесь тому, что вы не дышите в этот момент. Откуда я знаю? Знаю. Потому что так устроен каждый из нас. Потому что в ситуации опасности мы затаиваем дыхание, потому что так когда-то делали наши предки и так делают животные. Правда же, зайчик, который видит волка, он делает вид, что его нет, у него наступает такая временная смерть. Когда мы хотим напугать какого-то человека, вслед за животным — и кулаки, и выражение лица, и так далее, и так далее. Обнаружьте, что в ситуации с ребенком, своим любимым, маленьким, беззащитным, мы играем именно в эту игру, мы оказываемся в этой самой животной роли. Это довольно просто. Этот тренинг через две недели приблизительно приводит к очень-очень понятным результатам.
Вот этот самый тренинг, который начинается с того, дышу я или не дышу, а потом, что происходит с моими кулачками, а потом что происходит с моими ногами, с выражением лица и так далее. И тогда, когда я произвольно вздохну, когда я приведу в порядок свою физиономию, когда я расслаблю кулаки, удивительным, практически волшебным образом выяснится, что я с его стороны, выяснится, что вот она, детскость, я только что ее наблюдал, выяснится, что желание быть ребенком, о котором мы все говорим, очень легко воплощается. Это и есть возможность быть спонтанным, это и есть возможность дышать, когда тебе хочется дышать, это и есть возможность уронить булочку на асфальт и пролить суп на стол.
