Собчак: А у нас следующим выступит человек, причем я знаю, что он готовит целый перфоменс, как сейчас модно. Слава богу, пока не в духе Марины Абрамович, но поверьте, это тоже будет незабываемо. Дело в том, что если и бывают не просто талантливые, а еще и несколько, в хорошем смысле слова, развратные пенсионеры, то на ум почему-то всегда приходит именно это имя. Потому что этот человек не просто талантлив и откровенен в своих произведениях, он также талантлив, откровенен и, не побоюсь этого слова, сексуален в своей личной жизни. Великий русский писатель Виктор Ерофеев. Встречайте. Я бы даже сказала, Виктор Ерофеев и печальные грузины. Встречайте.
Ерофеев: «Инвалид высшей лиги». Когда мне исполнилось 60, я решил жениться на 18-летней ослепительной блондинке в белых колготках с абрикосовыми щеками. Я захотел вдоволь напиться молодой крови и уже совершенно пьяным отвалить в могилу. Ну что поделать, я кровосос, я роюсь на помойке кровавых энергий. Я питаюсь моллюсками, прелыми листьями, метастазами русской политики. Перевариваю говно китов с фонтанами, сладкий гранаты, антоновку, скандалы, автомобильные покрышки, небо Калифорнии, я ем Нью-Йорк и Шанхай. Я юный пионер, торжественно обещаю растворить все в своей слюне и превратить весь свет в единое поле шедевров. Я всеяден, но девичья кровь мне милее всего остального. Но я не мог рассказать невесте всю правду о моих желаниях, чтобы случайно не испугать девушку, хотя наших девушек мало чем испугаешь. Да и этично ли в первую брачную ночь выглядеть вурдалаком? Напротив, чтобы ее не смущала наша разница в возрасте, хотя наших девушек этим не смутить, я затуманился возвышенными историями. Нет, я не боярский потомок Сухова-Кобылина, чтобы канделябром бить своих надоевших гражданских жен по виску и выбрасывать их трупы за пресненскую заставу. Я просто коллекционирую разные характеры, а затем осторожно от них избавляюсь с помощью легкомысленных измен и изнурительных разборок. Это лучший путь к свободе. Так, обретя ее, я обратился к своей восхитительной девственнице. «Слушай, - сказал я ей. - Я в течение жизни не столько приобретал, сколько разбазаривал свой возраст, оставаясь ребенком с большой намагниченной калатушкой. Или скажем, Толстой, но ведь это пацан-громовержец. Вот и я никогда не выйду на пенсию, если только пенсией не считать смерть, хотя, оглядываясь назад, скажу тебе, что всегда неизменно я был полным иждивенцем пенсионного фонда. Инвалидом высшей лиги, отоваривавшегося в закромах вдохновения. Я не сеял, не пахал, не был ни рабочим, ни офицером. Но когда-то я был студентом, но потом сразу вышел на пенсию. Ездил по миру, курил на Ганге гашиш. Я рад, что никогда не был министром, ни разу подчиненным. Они вкладывали, трусили, а я парил. Я только небрежно за ними наблюдал, а потом писал на них карикатуры. Я не вставал полшестого утра, потому что к этому времени я еще редко когда ложился. Чем больше надрываетесь вы на работе, чем ярче у вас карьера, тем страшнее призрак отставки, удавки, пенсии. Пенсия - это всклокоченный взгляд сквозь увеличительные стекла очков. Это тщетные поиски своего мизерного значения, где за горизонтом пляшут краковяк и летают тур-группами полнокровые пенсионеры все американского калибра, баловни отсрочки. Но у нас как всегда - торжествует правда без прикрас. Это предмогильный эксперимент, от которого шарахаются новые поколения обреченных на ту же участь. Но художник с детства живет посреди кладбища под старыми липами Ваганькова. Он в ладу с мертвецами. Вот и блондинка, а я вечный пенсионер. Я строчил и строчил без усилий из чистого удовольствия, любимцу богов все доступно. Мы из любого сора возродимся, если чиновник пьет, он - алкоголик. А мы запьем – значит, за все в ответе. Полковник окажется геем, ему открутят башку, а если мы сорвемся в голубизну, нам отмажут. Художнику, дескать, надо все попробовать. Порой доходит до безобразия. Вот наш коллега Федор Достоевский признается Тургеневу, что в бане сношался с 5-летней девчонкой, что он от этого перестал быть Достоевским. Вот и Сухов-Кобылин давно оправдан, никто не посмеет сказать, что убийца. Есть, конечно, и в нашем деле ограничения, но положим, лучше не хвалить высшее начальство, а напротив, окрыситься на него. Можно ему подлизнуть, но не принародно, иначе это выйдет против нашего обета все обличать и ни с чем не считаться. Рад я также тому, что не родился как ты – женщиной. Потому что какая свобода у женщины, если она безотрывно следит за собой, за модой, за мужским вниманием? Вот кто рано выходит на пенсию, да не просто выходит, ее мужик выпроваживают. Ей только за 30, но дальше пусто, словно она не баба, а футболист. В молодости, я как старик сражался, не поверишь, за мораль. Хотел, чтобы все вы были лучше, качественнее, человечнее, думал, облагорожу вас своим сочинительством, да ну, до смешного доходило. Но я рад, что не стал святым отцом, усомнившийся священник похож на предателя, а художник - он от века богоборец. Переболев регалистической болезнью, я вышел в зрелые годы на широкую дорогу морального разнообразия, душевной снисходительности. Все к пенсии в консерваторы подаются, а я гребу против течения». Начальники из тех, кто поумнее, становятся мизантропами, они управляют теми, кого презирают. И чем больше презрение, тем больше они считают себя элитой. А мы, художники, с каждым бродягой выпьем, каждой раститутке в белых колготках предложим руку и сердце. Ну что ты обиделась, шуток не понимаешь? Раз уж мы с тобой сильно выпили, то давай быстро в ванную, а я посмотрю, как ты моешься. А что, дедушка не может посмотреть, как ты моешься? Он же тихий, пальцем не тронет. А потом ляжем. Эй, подруга, стой, имей уважение к возрасту. Какие же у тебя супер-французские сиськи. Ну постой ты, куда? Не лезь, дура, под стол. Мы ляжем, ты слышишь меня? И ты будешь гладить меня по голове, я засну и буду ужасно храпеть. А ты будешь гладить, гладить меня. А затем уснешь в разводах полнолуния. А на рассвете меня разразит старческая бессонница, и я наброшусь на тебя со своими острыми швейцарскими имплантами, буду пить твою кровь, насыщаться. Счастливый пенсионер! Я тебя выпью до дна, ты подаришь мне вдохновение, и я снова буду великим писателем. Ну что задумалась? Снимай трусы!».
Но ни трусов блондинки под платьем, ни самой девушки не оказалось. Где ты, Мисюсь?
Собчак: Браво, Виктор Ерофеев. И как всегда, в произведениях Виктора Ерофеева на словах «девственница» и «трусы» грузины почему-то пели громче. Спасибо большое ансамблю «Сулико». Хочется у Софико Шеварднадзе спросить – как пели грузины? Правильно все было?
Шеварднадзе: Восхитительно.
Собчак: Виктор, спасибо вам огромное. Надеюсь, вас не обидит моя мысль блондинки, но вы знаете, когда я думаю о каком-то сексуальном разврате молодой нимфетки с пенсионером, себя я на роль молодой нимфетки уже, к сожалению, не вижу, но в развратнике-пенсионере почему-то всегда представляю вас, Виктор. Извините. Мне кажется, это комплимент.
Ерофеев: Могу вернуть этот комплимент. На роль русской красавицы, Ксюша, я вижу вас.
Собчак: Спасибо. Я считаю, что это уже предложение, сделанное прилюдно.
