«Суд доказал, что антисоветская сущность героев и авторов совпадают»

Пастернак, Бродский, Даниэль, Синявский. Как травили неугодных писателей при Хрущеве и Брежневе
20/06/2015 - 21:49 (по МСК)

Книга профессора университета города Ренн (Франция), доктора политических наук, специалиста по России и странам СНГ Сесиль Весье «За вашу и нашу свободу», изданная во Франции в 1999-м, наконец выходит в России — в издательстве «Новое литературное обозрение». В ней идет речь о российском диссидентстве — ведь именно в России оно зародилось, здесь сложились его принципы, общие для диссидентов на всей территории СССР и, шире, Восточной Европы. В представленном отрывке рассказывается о том, как боролись с «антисоветской» литературой в конце 1950-х — начале 1960-х годов.

Осмысление прошлого и появление свободного слова — не единственные завоевания первых нескольких лет после смерти Сталина. На неформальных дискуссиях и дружеских посиделках завязываются тесные отношения, зарождается чувство общности. Возрождается убитая годами страха солидарность. В середине шестидесятых она уже проявляется открыто и противостоит власти, несколько растерявшейся перед таким новшеством. Солидарность — быть может, самое важное приобретение послесталинских лет, она складывалась постепенно, и на ее формирование повлияли три громких процесса: Бориса Пастернака, Иосифа Бродского и, наконец, Юлия Даниэля и Андрея Синявского.

Дело Пастернака в своем роде образцовое. В нем присутствуют практически все элементы травли инакомыслящих, сконцентрированные на временном пространстве в несколько дней. Тут и нападки прессы, и клевета, и угрозы, и исключение из творческого союза, и написанные по принуждению письма, и требования отречься, и притеснения, и надзор КГБ, и обвинения в измене, и попытки заставить эмигрировать.

Роман «Доктор Живаго», не принятый к публикации в советских издательствах, вышел в свет в 1957 году в итальянском издательстве «Фельтринелли», а потом обошел весь мир.

И хотя переговоры с «Фельтринелли» начинались вполне официально, разразился скандал, о котором, правда, не упоминалось в советской прессе. Еще более громкий скандал вызвало присуждение Пастернаку Нобелевской премии 23 октября 1958 года: как объяснить гражданам, что автор, которого в СССР не печатали много лет, если не считать переводов, признан в Европе одним из крупнейших писателей века?

25 октября «Литературная газета» называет решение Нобелевского комитета «враждебным политическим актом, направленным против советского государства». В газетах разворачивается целая кампания против Пастернака. Его клеймят теми же словами, какие позднее будут сказаны в адрес Сахарова или Солженицына: он и зарвавшийся индивидуалист без чести и совести, и «литературный сорняк».

26 октября появляется разгромная статья в «Правде», из которой становится ясно, какое значение власть намерена придать этому делу. О многом говорит уже сам объем публикации — она занимает полполосы (три колонки из шести) в газете, содержащей обычно от четырех до шести полос. 

На первый план выдвинут политический аспект: «Доктор Живаго» — не просто роман, а «злобный пасквиль на социалистическую революцию, на советский народ, на советскую интеллигенцию», «реакционная публицистика низкого пошиба, облеченная в форму литературного произведения». «Реакционная буржуазия» наградила Нобелевской премией «не Пастернака-поэта, не Пастернака-писателя, а Пастернака-пасквилянта, очернившего социалистическую революцию и советский народ». И «если бы в Пастернаке сохранилась хоть искра советского достоинства, если бы жили в нем совесть писателя и чувство долга перед народом», он бы от этой премии отказался.

25 и 27 октября руководство Союза писателей дважды собирает московских литераторов, с тем чтобы они публично осудили Пастернака. Он сам под предлогом болезни на эту символическую казнь не явился. Поэта исключили из Союза единогласно. 28 октября об этом решении сообщила «Литературная газета». Отныне писателя Пастернака, чьим талантом восхищается весь мир, в Советском Союзе не существовало.

В этот день Лидия Чуковская приехала к своему отцу, который жил в Переделкине недалеко от Пастернака. Перед домом Чуковского с утра стояла машина. «Я рассмотрела четырех одинаково одетых мужчин, погруженных в чтение одинаково раскрытых газет, — пишет Лидия. — На меня они даже и не взглянули, но, идя своей дорогой к шоссе, я все время чувствовала затылком провожающие меня четыре пары глаз».

На следующий день Пастернак отказался от премии.

А 31 октября на общемосковском собрании писателей его опять поносят, обвиняют в предательстве, в «морально-политическом падении». «Что делать Пастернаку в пределах Советской страны? Кому он нужен, чьи мысли он выражает? Не следует ли этому внутреннему эмигранту стать эмигрантом действительным?» — сказано в резолюции собрания. В заключение писатели обращаются к правительству с просьбой лишить Пастернака советского гражданства.

В тот же день Пастернак обращается к Хрущеву с письмом, которое 4 ноября публикует «Литературная газета». В полном отчаянии он пишет, что изгнание для него равносильно смерти, и просит не принимать по отношению к нему такую меру.

Однако травля не прекращается. 1 ноября в «Литературной газете» напечатаны письма читателей, выражающих возмущение поведением Пастернака. Тогда же поэта вызывают в ЦК и предлагают сделку: ему разрешат остаться в СССР, позволят работать переводчиком и сохранят за ним некоторые привилегии (например, дачу в Переделкине) при условии, что он сделает более громкое публичное заявление. Пастернак уступает этому шантажу. 5 ноября он пишет письмо, которое на следующий день появляется в «Правде» и открывает длинную череду вынужденных покаянных выступлений писателей в прессе. Борис Пастернак подчеркивает, что действует по доброй воле, повторяет решение отказаться от Нобелевской премии и высказывает надежду, что сможет «восстановить свое доброе имя и подорванное доверие товарищей».

В 1979 году Раиса Орлова, жена Льва Копелева, член партии и Союза писателей, вспоминала, как Вера Панова «приняла участие в гонениях на Пастернака, специально приехав на заседание Секретариата». Она «ругала поэта, которого любила, читала». Вряд ли Панова верила в то, что говорила о Пастернаке, это было «ритуальное действо для самосохранения» и, как в то время убеждали себя многие, «для охраны той культурной среды, в которой [они] жили»: «Тогда многие <...> считали, что “своеволие” Пастернака грозит разрушить хрупкую, едва возникшую почву оттепельных льгот» и что он не должен был «печатать свою книгу за границей». Второго мужа Веры Пановой, журналиста Бориса Вахтина, рассказывает Раиса Орлова, убили в годы сталинского террора, она «с трудом вырастила троих детей». Потом она «стала известной писательницей, лауреатом Сталинских премий, то есть человеком относительно защищенным от барского гнева». Но «страх уже до смерти владел Пановой, страх глубоко угнездившийся, неизлечимый».

Раиса Орлова, не прошедшая через такие испытания, признавалась, что она и сама испытывала страх, «боялась, боялась бессознательно, как множество людей вокруг меня».

Когда исключали Пастернака, она «еще не была членом Союза писателей, на собрании не присутствовала», но сомневалась, что, будь это иначе, у нее «хватило бы мужества голосовать против». В 1979 году все это казалось странным и ей самой. «Однако так было».

Никто открыто не вступился за поэта. По мнению адвоката Дины Каминской, многие возмущались, но единственно возможной формой протеста было промолчать — то есть все-таки не осудить — или не явиться на расправу. Лидия Чуковская догадывалась: те, кто любит Пастернака, не придут 31 октября на собрание. Заболеют или уедут из города — так делалось в тридцатые годы, когда надо было всем коллективом потребовать чьей-нибудь казни. Родной брат Лидии выступил с порицанием Пастернака. «Впрочем, я не вправе осуждать его, — говорит она. — Он произнес те слова, от которых следовало воздержаться, а я не произнесу тех, которые должно произнести. Большая ли между нами разница?»

Отныне каждый стоял перед выбором: публично присоединиться к действиям государства, уничтожившего тысячи невинных граждан, или не присоединиться, защищая писателя, чей исключительный талант всем известен. И довольно быстро интеллигенция начнет отстаивать своих собратьев.

Измученный Борис Пастернак вскоре умер. Ожидалось, что его похороны станут политическим событием. И хотя врезка в «Литературной газете» от 2 июня 1960 года не указывала ни дату, ни место похорон, народу набралось тысячи две, в основном молодежь. Добраться было нетрудно: на Киевском вокзале, откуда отправляются электрички на Переделкино, и прямо в вагонах висели нарисованные от руки схемы, как пройти к дому поэта. Пойти туда уже значило переступить некую черту, выразить определенную позицию, что еще пару лет назад казалось невозможным. Фотоснимок, сделанный в тот день, как бы предвосхищает дальнейшие события. На ней двое мужчин несут крышку гроба Пастернака — это Юлий Даниэль и Андрей Синявский. Как потом будут с черным юмором говорить, «Даниэль и Синявский несут свою скамью подсудимых».

imwerden.de

Отношения между русской интеллигенцией и советской властью всегда колебались между великим и абсурдным, забавным и гнусным, это подтверждает такой, например, случай.

Как-то раз, через несколько лет после смерти Пастернака, Петр Якир зашел к Хрущеву, который тогда уже был не у дел. Хрущев снял с полки самиздатовского «Доктора Живаго» и восторженно сказал, что это замечательная книга, которую всем надо бы прочитать! По словам бывшего лидера, в свое время главный партийный идеолог Михаил Суслов и другие члены ЦК показывали ему только отрывки, дающие превратное представление о романе…

В 1963 году никто не мог вообразить, что двадцатитрехлетний ленинградский поэт Иосиф Бродский, далеко не такой знаменитый, как Пастернак, получит в 1987-м Нобелевскую премию по литературе. Это был веснушчатый юноша с тонкими чертами лица, мечтательным взглядом, диковинной для того времени длинной лохматой шевелюрой и неизменно веселым нравом. В четырнадцать лет он хотел поступить в морскую школу, но его не приняли, потому что он еврей. В пятнадцать он бросил школу и пошел работать фрезеровщиком на завод.

За несколько лет сменил много профессий, а с 1962 года окончательно занялся литературным трудом — писал и переводил.

Его стихи не печатались, зато ходили в списках и высоко ценились любителями. В январе 1963 года Ахматова вскользь упомянула о нем в «Новом мире» (строчка из Бродского послужила эпиграфом к ее стихотворению «Последняя роза»), и это не осталось незамеченным.

И вдруг в ноябре 1963 года в газете «Вечерний Ленинград» появилась статья «Окололитературный трутень» с яростными нападками на Бродского. 13 февраля 1964 года его арестовали по обвинению в тунеядстве — у него не было постоянного места работы — и судили, причем в ходе процесса явственно ощущался антисемитский душок. По сути, решался принципиальный вопрос: каковы место и роль литературы в Советском Союзе? Столкнулись две несовместимые точки зрения. Согласно одной, литература служит власти, а власть решает, что вообще можно считать литературой, а что нет. Согласно другой, она не зависит ни от какой власти, по крайней мере земной.

Молодой поэт просто, непринужденным тоном, в котором не было ни угодливости, ни злобы, ни наглости, утверждал — похоже, не сознавая всей дерзости своих слов, — что не все зависит от советской власти. На вопрос судьи: «А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?» — Бродский ответил: «Никто (без вызова). А кто причислил меня к роду человеческому?»

Суд над Иосифом Бродским. 1964 год. Фото: Н.Якимчук

Власть, которую в данном случае воплощала судья, считает, что писателем или поэтом человека назначают партия и государство за верную службу. Произведения, не приносящие им пользы, попросту не существуют, а их автор ничего не делает, поскольку он ничего не делает для власти. В соответствии с этой логикой, 13 марта 1964 года Иосиф Бродский был признан тунеядцем и приговорен в пяти годам ссылки.

Процесс Бродского побудил интеллигенцию сплотиться, впервые за несколько десятков лет. Тридцать три человека вступились за него и подтвердили его профессионализм. Защищая собрата, они отстаивали и свое право на свободное от идеологии творчество. Еще до начала процесса Бродского открыто поддержали Анна Ахматова, Лидия Чуковская, три лауреата Ленинской премии: Корней Чуковский, Самуил Маршак и Дмитрий Шостакович — и множество других писателей, критиков, лингвистов. Наталью Грудинину, которая по поручению Союза писателей возглавляла молодежные творческие объединения, осаждали ее подопечные — с просьбой высказаться в защиту Бродского. Она и правда вступилась за него, за что ее выгнали с работы и долго не печатали.

Процесс вызвал колоссальный интерес в обществе, тем более что в самиздат попала его стенограмма (первый подобный случай). Журналистка Фрида Вигдорова, самоотверженная защитница Бродского, тайком застенографировала все судебные заседания. Этот потрясающий документ обнаружил то, что власти хотели бы скрыть, вызвал бурные споры. Благодаря ему дело получило широкий общественный резонанс внутри страны и за ее пределами.

После процесса солидарность единомышленников лишь укрепилась. Оно и понятно. По словам Раисы Орловой, несмотря на все, что произошло после ХХ съезда, люди жили в страхе.

Но сплотиться их побуждал страх еще больший: как бы ненавистное прошлое не вернулось. Процесс Бродского и вскоре воспоследовавший приговор внушали опасения, что снова может разгуляться произвол. Это подтверждает свидетель:

И те, кто знаком был с Бродским до суда, и те, кто услышал о Бродском впервые после его ареста, вдруг поняли, что одного из нас, такого же, как мы, думающего и чувствующего, как мы, можно вдруг схватить на улице и, устроив безумное, чудовищно глупое представление суда, запрятать куда-нибудь.

Лемхин М. Несколько слов о повести, написанной 20 лет назад // Кон-
тинент. №44. С. 293.

Благодаря делу Бродского и не только ему формируется общественное мнение и появляется общая цель: противостоять возрождению сталинизма.

Власть немедленно реагирует. «Бродского защищают прощелыги, тунеядцы, мокрицы и жучки», — изощряется на процессе общественный обвинитель. В частном определении, вынесенном народным судом в отношении некоторых членов Ленинградского отделения Союза писателей, этих «жучков» обвинили в политической безграмотности и в отсутствии идейной зоркости. Логика власти неумолима: каждый, кто встал на защиту человека, которого партия и правительство решили наказать, должен, в свою очередь, быть наказан. Таковы ясные правила игры.

Смещение Хрущева в октябре 1964 года обозначило решающий поворот: чтобы окончательно закрыть темы, поднятые на ХХ и ХХII съездах, надо было заткнуть рот интеллигенции и пресечь ее претензии на независимость. В 1965 году власть в третий раз за несколько лет нападает на писателей, однако вместо того, чтобы остановить вольнодумство, подталкивает людей на действия, из которых вскоре вырастет диссидентство.

8 и 12 сентября 1965 года КГБ арестовал двух писателей: Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Синявский регулярно печатал критические статьи в «Новом мире», написал предисловие к большому однотомнику Пастернака. В 1953—1954 годах он подружился с Даниэлем, автором рассказов, ясно показывающих чудовищную дикость сталинских репрессий.

Друзья встречались, читали друг другу свои произведения, а некоторые отсылали на Запад, где они были опубликованы под псевдонимами. 

Этот арест произвел большое впечатление на интеллигенцию: впервые за много лет писателей обвиняли в антисоветской деятельности! Все только об этом и говорили, сочувствовали Синявскому и Даниэлю, гадали, что такого они могли написать. Повторялась та же ситуация, что и с процессом Бродского. Если двух авторов судили за высказывания в художественном тексте, значит, утвердившееся было после статьи Владимира Померанцева представление о том, что литература есть нечто большее, чем идеологическое оружие, опять пересмотрено. Кроме того, писателей обвиняли не в тунеядстве, как Бродского, а в «антисоветской агитации и пропаганде» по 70-й статье, то есть власть вела себя все жестче, угрожала возвратом сталинских методов. И тут многие решили, что можно выразить свою позицию не только молчанием. Люди извлекли урок из дела Пастернака, усвоили опыт дела Бродского. Теперь интеллигенция не остается безропотной перед усиленным гнетом со стороны власти, а открыто заявляет протест.

Главным способом сделать это было подписание коллективного письма с указанием своего имени и координат. Всего до, во время и после процесса под такими письмами подписалось около восьмидесяти человек, в том числе шестьдесят два члена Союза писателей. Письма были адресованы в правительственные и судебные инстанции, в редакции газет, публиковавших клеветнические статьи. Надо хорошо понимать значение подобного поступка. На протяжении десятков лет русское общество, искалеченное насилием, не смело ни оспаривать какое бы то ни было решение власти, ни выражать солидарность с гонимыми.

В таких условиях подписать письмо, даже составленное в самых умеренных выражениях, было все равно что открыто заявить о своем личном несогласии с официальной точкой зрения на судебный процесс и с системой отношений между гражданином и государством в целом. Кроме того, сами эти письма объединяли людей. Мало-помалу складывались новые этические нормы. Не примкнуть к «подписантам» становилось позорным.

Помимо открытых писем, существовали и другие виды протеста. Александр Есенин-Вольпин, математик, сын поэта Сергея Есенина, с самого начала шестидесятых годов выступал за действия в рамках закона и в защиту законности. Когда арестовали Даниэля и Синявского, он организовал в центре Москвы «митинг гласности» — свободную демонстрацию, каких не было с двадцатых годов. Ему помогали молодые поэты-смогисты и его друг Владимир Буковский. 2 декабря Буковского арестовали и вторично поместили в психиатрическую больницу. Выпустят его только через восемь месяцев, после того как две разных комиссии психиатров признают его здоровым.

И все же, несмотря на усилия власти, 5 декабря 1965 года, в День советской Конституции, на Пушкинской площади состоялся митинг. У памятника Пушкину собралось, по разным источникам, от ста до двухсот человек. На развернутых митингующими лозунгах были изложены три главных требования: гласности суда над Даниэлем и Синявским, которые были арестованы за три месяца до того, соблюдения Конституции и освобождения незаконно помещенных в психиатрические больницы, в том числе Владимира Буковского. Митинг начался в 19 часов и продлился ровно… три минуты. Столько времени потребовалось милиции, чтобы вмешаться, отнять и разорвать плакаты и задержать человек двадцать. Всех их, правда, очень скоро отпустили, однако власть твердо решила держать бунтовщиков под контролем.

Процесс Синявского и Даниэля начался 10 февраля 1966 года. Они обвинялись в том, что опубликовали за границей под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак произведения антисоветского характера. В частности, Синявскому вменяли в вину, что он, «занимая по ряду вопросов политики КПСС и советско о правительства враждебную позицию, написал и переправил за границу повести “Суд идет”, “Любимов” и статью “Что такое социалистический реализм”, содержащие клеветнические утверждения, порочащие советский строй и используемые реакционной пропагандой против советского государства», «распространял эти произведения среди знакомых» и «переслал за границу произведения Даниэля-Аржака».

Примерно такие же обвинения были предъявлены Юлию Даниэлю: «Занимая по ряду вопросов враждебную советской власти позицию, (он) написал и переслал за границу порочащие советский государственный и общественный строй и используемые реакцией в борьбе против СССР» произведения, а также «распространял свои произведения среди знакомых».

По существу, судили не столько двух писателей, сколько всю литературу, которая отказывалась от навязанной ей роли и от дихотомии «они и мы», с помощью которой Советский Союз описывал свои отношения с Западом. Общественными обвинителями были назначены бывший чекист Аркадий Васильев и критик Зоя Кедрина, оба — члены Союза писателей, которые должны были представлять правильную литературу и требовать наказания обвиняемых. В центре дебатов — художественные произведения, но власть постоянно твердила, что речь идет не о литературе, а о политике. И в этом она была абсолютно верна себе. В советской системе все формы общественной деятельности, в том числе литература, подконтрольны партийно-государственным структурам, которые определяют для каждой из них особые задачи. Пытаться выйти из-под этого контроля и отказаться от предписанных задач — значит противопоставить себя партии и правительству, то есть сделать политический шаг. В СССР литература, не желающая быть винтиком советской пропагандистской машины, — уже не литература, а политика и антисоветчина! Иной раз наивность — не притворная ли? — обвинителей переходит все границы. Вот, например, подсудимые доказывают, что герой и автор — не одно и то же, то есть напоминают об одном из главных принципов художественной литературы, а газета «Правда» пишет: «Суд доказал неопровержимо, что антисоветские высказывания, антисоветская сущность героев и самих авторов в данном случае совпадают».

15 февраля 1966 года суд признал подсудимых виновными и вынес вердикт. Андрей Синявский приговорен к семи, а Юлий Даниэль — к пяти годам лишения свободы в колонии строгого режима. Пресса, естественно, сообщала, что присутствующие единодушно одобрили приговор и даже встретили его аплодисментами. Два дня спустя секретариат Московского отделения единогласным решением исключил Андрея Синявского из Союза писателей как нарушившего «тот пункт Устава об обязанностях и правах членов Союза писателей СССР, который гласит, что его членами “могут быть литераторы, активно участвующие своим творчеством в строительстве коммунистического общества”». Другим там не место.

И все же власти нечем было гордиться. Во-первых, подсудимые вели себя превосходно. Своей вины они не признали — первый случай на советских политических процессах.

Конечно, следователи уже не прибегали к испытанным сильным средствам сталинских времен, с помощью которых из людей выбивали самые неправдоподобные признания. Но, отказавшись следовать «омерзительной традиции “раскаяния” и “признания”», Синявский и Даниэль показали, что интеллигенты поднимают голову и готовы сесть в тюрьму за свои убеждения. Эти события заставили многих «заново определить свое место в жизни, свою нравственную позицию».

Оказались на высоте и некоторые свидетели. Искусствовед Игорь Голомшток отказался называть в суде имена знакомых, которые давали ему читать произведения Синявского (и позднее сам был приговорен к шести месяцам принудительных работ за отказ от дачи показаний). Доцент филологического факультета МГУ Виктор Дувакин, единственный на процессе свидетель защиты, дал блестящий отзыв о деловых, профессиональных и человеческих качествах Синявского. Процесс взбудоражил и сплотил интеллигенцию.

Через несколько дней после окончания суда секретариат правления Союза писателей СССР опубликовал в «Литературной газете» открытое письмо, призванное успокоить умы. «Суд был проведен, — говорилось там, — со строгим и скрупулезным соблюдением всех норм советского законодательства», и литераторов осудили «не за особую творческую манеру, как пытаются доказать некоторые буржуазные газеты», а за уголовное преступление — «за сознательную клевету на Советское государство, на наш государственный и общественный строй, на многонациональный советский народ, на Коммунистическую партию и Советское правительство».

А Советский Союз защищался от их нападок, как сделала бы любая другая страна. Эти объяснения прекрасно укладывались в казенно-идеологическую логику, но не удовлетворяли тех, у кого иные взгляды на роль литературы и отношения писателя и власти. Вставшие на защиту Синявского и Даниэля подверглись суровой критике и даже репрессиям, но гражданская активность пробудилась и, как показали два следующих громких процесса, стала нарастать.

Купить книгу Сесиль Весье «За вашу и нашу свободу» можно здесь.

Также по теме
    Другие новости
    Российские войска ударили по энергетическим объектам Украины. В Днепропетровской области — перебои с электроснабжением Сегодня в 11:28 Белгород ночью попал под обстрел. Повреждены гимназия и десятки квартир Сегодня в 11:27 Жительницу Тульской области оштрафовали за надпись «Гори в аду!» напротив фамилии Путина в бюллетене на выборах Сегодня в 11:26 Во время теракта в «Крокусе» был убит полковник спецназа ГРУ, который недавно приехал с войны Сегодня в 11:25 В курском селе перед приездом губернатора застрелили щенка. Жители заподозрили в убийстве главу сельсовета Сегодня в 11:24 Минздрав предлагает назначать детям с аутизмом галоперидол. Министерство игнорирует научный подход, считают эксперты Вчера в 20:28 У матери чеченских оппозиционеров Заремы Мусаевой ухудшилось здоровье в колонии, она попала в больницу Вчера в 20:27 В России на 14,3% снизилось производство бензина на фоне атак беспилотников на нефтяные объекты Вчера в 20:26 Суд арестовал уфимскую активистку и журналистку RusNews Ольгу Комлеву Вчера в 19:53 Выступившая в оккупированном Мелитополе группа «Комсомольск» объявила, что больше не будет играть концерты Вчера в 19:52