Рассказ Макса Фрая «Повадки духов Нижнего Мира»

— Правда же, я красивый?

Смотрит на себя в зеркало. И видит там, надо думать, примерно то же, что Яничка: впалые щёки, вдвое увеличившиеся от худобы глаза, почти бескровные губы, бледный лоб, перечёркнутый вертикальной морщиной. Но ему это, похоже, нравится. Румяный, полнокровный крепыш, он всегда хотел быть худым, глазастым и скуластым, как девочка-анорексичка какая-то, честное слово, смешно.

Ну вот, получилось.

«Всё у тебя всегда получается, горе моё, — думает Яничка, — так или иначе, а своего добьёшься, ты у меня упрямый».

А вслух говорит:

— Очень красивый.

И, подумав, добавляет для убедительности:

— Если бы я родилась дядькой, хотела бы таким как ты.

Яничек удовлетворённо кивает и откидывается на подушки. Он очень слаб. Даже на такую маленькую радость сил не хватает. И это его, конечно, бесит, но на злость сил не хватает тоже. Вот уж где совсем кранты.

— Ничего, силы скоро вернутся, — говорит Яничка вслух. — А красивым быть ты при этом не перестанешь, прикинь, как круто. Щёки так быстро не наешь, хоть ты лопни!

Яничек улыбается. Это дорогого стоит. Это стоит так дорого, что... Ай, ничего.

На самом деле, ничего.

— Я сейчас, — говорит Яничка. — В туалет. Я быстро.

И выходит из комнаты, и действительно идёт в туалет, потому что только там можно дать волю слезам, сдерживать которые она, конечно, уже научилась. Но не очень долго. Пока — так.

Она беззвучно рыдает, уткнувшись лицом в застиранное оранжевое полотенце, закусив зубами противную, жёсткую, пахнущую мылом для рук, почти невыносимую во рту махру, так – можно, так Яничек не услышит, а зарёванных глаз, будем надеяться, не разглядит, зрение у него в последнее время сильно упало от лекарств, ну или не от них, какая разница, упало, факт. И ни хрена он не увидит, и всё, и всё, — думает Яничка.

И всё, — думает она. И просыпается в слезах. И улыбается сквозь слёзы, как подсудимый, только что выслушавший оправдательный приговор. Нет у меня никакого умирающего мужа, на самом деле его нет, никто ни от чего не умирает, это просто сон. Ну или ладно, не «просто», а тягостный, мучительный, страшный, но всё-таки сон. Наяву у меня все живы, и знали бы они, мои все, как я их за это люблю.

***

— Да счастливое у меня было детство, счастливое, — почти сердито говорит Яна. — И никаких воображаемых друзей я себе не сочиняла. Мне реальных хватало. Более чем.

Ей сейчас не до детства и не до разговоров, Яна варит шоколад по условно ацтекскому рецепту, с перцем чили, корицей, ванилью и солью. Ясно, что немудрёный рецепт выужен из интернета, не Уицилопочтли в видении нашептал, но какая разница, всё равно варить шоколад трудно, особенно без постоянной практики, а Яна варит шоколад примерно раз в полгода, когда вот такой собачий холод на улице, настроение ниже плинтуса, а тут вдруг мальчишки пришли, и надо срочно устроить праздник, причём без капли спиртного, потому что один за рулём, второй откажется за компанию, а у самой Яны ещё перевод на пол-ночи, в лучшем случае, если хорошо пойдёт. И что прикажете делать? В смысле, подавать на стол. Просто кофе — это обыденно, чай — ну, слушайте, даже не смешно. Поэтому пусть будет шоколад, не зря же купила его в лавке деликатесов, где томятся под стеклом самые дорогие в городе сыры, а на полках пылятся бутылки с оливковым маслом, сто миллионов, ладно, не миллионов, но честное слово, больше полусотни разных сортов. Глаза разбежались, так хотела унести оттуда хоть что-нибудь, а выбрать почти невозможно, вот и купила дурацкий шоколадный порошок, на который как раз была скидка. Вари теперь, сама виновата, жадина.

Делать что-то для других почему-то всегда гораздо легче, чем для себя. И веселее. Наверное, для того и была придумана дружба — чтобы обхитрить суровый материальный мир, в котором любой пустяк требует серьёзных усилий.

— Янчик, — говорит Томас, прижимая к груди большие свои ручищи, — тебе точно не нужно помогать?

— Упаси боже, нет! — отмахивается она. — Сейчас сварю, выдам тебе чашку, вот её и переворачивай в индивидуальном порядке себе на колени. Слышишь? Себе! А не на мою плиту.

Ромка понимающе ухмыляется и деликатно отодвигается от Томаса, якобы поближе к окну, якобы выглянуть, что творится на улице Клайпедос, постепенно превращающейся в один большой сугроб. Якобы выяснить, замело там его машину, или ещё не совсем? Штаны ему, надо понимать, пока дороги. Хотя с виду и не скажешь. Суровые боевые штаны, что им какая-то кастрюлька шоколада, не о чем говорить.

Шоколад, меж тем, ведёт себя просто идеально. Нагревается, густеет, вот-вот снова забулькает. И никаких чёртовых комков. Вот что значит — друзья зашли. Когда себе варила, какой-то лютый ужас с этими комками был, пришлось в итоге процеживать. А сейчас — хоп! — и всё. Делать что-то для других почему-то всегда гораздо легче, чем для себя. И веселее. Наверное, для того и была придумана дружба — чтобы обхитрить суровый материальный мир, в котором любой пустяк требует серьёзных усилий.

— Ацтекский шоколад готов, — объявляет Яна. — Выпьете его и будете, как боги. Ацтекские, конечно. Осталось понять, кто из вас кто.

— Чур я Кетцалькоатль! — Томас подскакивает с табурета, роняя его и ещё один соседний, предназначенный для Яны.

Хорошо, что я на него ещё не села, — меланхолично думает она.

А вслух говорит:

— Ты не пернатый змей, ты пернатый слон. К тому же, в посудной лавке.

— Но всё-таки пернатый, заметь, — говорит Томас, самодовольно поглаживая свою косматую шевелюру.

— Что есть, то есть.

— Тогда я Тескатлипока, — говорит Ромка. — Он там самый главный, я точно помню.

— Ну как тебе сказать...

— А вот и не подерётесь, — смеётся Яна, раздавая чашки с горячим шоколадом. — Вернее, подерётесь, конечно, вам это мифологически положено. Но чур не здесь и не сейчас. Моя кухня совершенно не подходит для божественных битв. Мне и так непросто живётся. Особенно в последнее время.

Если уж приснилось, что поступила в политех, в следующем сне не обнаружишь себя со скальпелем или за роялем. И даже одно и то же любимое пальто не желает оставаться новым, снашивается, как самое настоящее. Если разобраться, наяву нестыковок и неожиданностей гораздо больше, по крайней мере, у меня. Это ещё надо подумать, где у нас сон, а где так называемая «настоящая жизнь»

— Вот с этого места, пожалуйста, подробнее, — просит Томас. — Потому что пока я понял только, что у тебя умирает вымышленный друг детства. Которого ты при этом не выдумывала. Я в растерянности!

— Растерянность — это твоё нормальное состояние, — ухмыляется Тескатлипока. В смысле, Ромка.

Спорит, стало быть, с Кецалькоатлем, как миф велит. Молодец.

— Всё-таки не вымышленный, — говорит Яна. — Вымышленного друга сперва надо выдумать, а уже потом дружить. А этот красавец мне просто снится. По собственной инициативе, я тут не при чём. Уже очень давно снится. С детства. Не каждый день, но более-менее регулярно.

— Это называется «повторяющийся сон», — подсказывает Ромка.

— Мне кажется, не совсем. У меня только человек один и тот же, а всё остальное меняется. Я бы даже сказала, последовательно развивается. Как в телесериале, каждый год — новый сезон. Изменяются обстоятельства, появляются новые сюжетные линии, только главные герои одни и те же, и краткое содержание предыдущих серий хранится в их головах, прирастая всё новыми эпизодами, как и положено воспоминаниям о прошлом. Сперва герои взрослеют, потом понемногу начинают стареть, а история всё тянется и тянется, пока милосердный продюсер не прихлопнет эту лавочку. Вот и у нас так. В смысле, у меня. В детстве мне снилось, что мы с Яничеком живём в одном дворе. В самом первом сне мы одновременно вышли гулять, я с папой, он с бабушкой, познакомились, обрадовались, что нас одинаково зовут, решили — надо дружить, если уж всё так отлично совпало. Я, кстати, даже искала его потом, когда проснулась. Не видела разницы между сном и явью, думала: был же такой отличный соседский мальчик, мой тёзка, куда подевался? И родителей втянула в свои поиски. Они честно пытались помочь, расспрашивали соседей, пока не въехали, что мой новый друг, о котором я им все уши прожужжала, это просто сон. До сих пор помню, как они смеялись, а я обиделась. У меня друг потерялся, а им смешно! Правда, они пытались объяснить, что смеются не надо мной, а над собой, но для ребёнка это всё-таки слишком сложная концепция.

— Она, не поверишь, и для большинства взрослых слишком сложная, — ухмыляется Томас. И наконец-то роняет чашку. Правда, почти пустую, так что последствия не столь страшны, как рисовало воображение. Одна разбитая чашка и всего пара шоколадных клякс на полу, не о чем говорить.

— С тех пор мне время от времени снилось, как мы с Яничиком вместе гуляем и ходим друг к другу в гости, — говорит Яна. — Как лазаем по крышам, запускаем воздушного змея, катаемся на санках и придумываем всякие интересные игры; в некоторые я потом пыталась играть наяву, с настоящими дворовыми друзьями, но без Яничека получалось как-то не так. Чего-то важного не хватало, чёрт его знает, чего... А потом я пошла в школу, и во сне мы тоже пошли в школу, конечно же, в один класс. И начался новый сезон нашего сериала, сны о том, как мы встречаемся у подъезда, чтобы вместе идти на урок, делимся бутербродами, пишем друг другу записки, ссоримся, миримся, хотим сидеть за одной партой, больше не хотим сидеть за одной партой, нас дразнят «женихом и невестой», мы обижаемся и дерёмся, а потом уже не обижаемся, сообразив, что «жених и невеста» — это совсем неплохая идея, если пожениться, можно будет ночевать в одной комнате и, например, играть в «Морской бой», или рассказывать анекдоты — хоть до самого утра, никто не запретит... А потом школа как-то незаметно закончилась, и наяву я поступила на ИнЯз, а во сне в политехнический, с Яничеком за компанию. Зря, между прочим ухмыляетесь, мало ли что наяву без калькулятора два и два не сложу, зато во сне я уже давно главный инженер не пойми чего, но пока сплю, очень даже неплохо понимаю... Впрочем, всё это совершенно неважно. Важно, что раньше это всегда были очень хорошие сны. Давали мне радость, силу, а иногда, в трудные времена, и смысл. Надо жить дальше, чтобы мне снился Яничек, как же я его брошу? И жила, как миленькая. И, как видите, дожила до седых волос.

— Прям—таки до седых, — укоризненно качает головой Ромка.

— Ещё до каких седых. Просто они крашеные. На самом деле я не рыжая, прости, друг. Тёмно-русая, цвета приунывшего воробья, пришлось перекраситься, чтобы не умножать мировую скорбь.

— Надо же, какие зловещие тайны открываются сегодня, — смеётся друг Ромка. — Одна за другой!

— Да уж, — вздыхает Яна. — Сама удивляюсь. Сижу тут с вами, жалуюсь...

— Жалуешься? Да ну, отличные сны. Я бы сам, пожалуй, не отказался от такой запасной жизни, в которой у меня всё хорошо. Или ладно, не обязательно хорошо, просто как-нибудь совершенно иначе. Например, я там капитан круизного лайнера. Или хотя бы боцман. Или — внезапно! — оперный певец. И счастливо женат на подружке детства. Наяву всего этого со мной уже не случилось, а попробовать, как оно бывает, интересно.

— Ну вот и я так думала. Пока этот красавец не собрался помирать. Вдумчиво и обстоятельно, как всё, что он делает. Ладно бы, один сон такой приснился. Проснулась, выдохнула и живи себе дальше. Но не с моим счастьем. События развиваются логично и последовательно, как всегда в этих снах. С причинно-следственными связями там всегда было в порядке. Если уж приснилось, что поступила в политех, в следующем сне не обнаружишь себя со скальпелем или за роялем. И даже одно и то же любимое пальто не желает оставаться новым, снашивается, как самое настоящее. Если разобраться, наяву нестыковок и неожиданностей гораздо больше, по крайней мере, у меня. Это ещё надо подумать, где у нас сон, а где так называемая «настоящая жизнь».

— Кстати да, — кивает примолкший было Томас. — Тоже иногда понимаю, что ничего не понимаю... И что, теперь тебе каждый день снится, как умирает твой муж? Не позавидуешь.

— Слава богу, не каждый. А то навещали бы вы меня сегодня в психушке. Но чаще, чем хотелось бы, это да.

— Ёлки, — сочувственно говорит он. И после долгой, томительной паузы повторяет: — Вот ёлки!

«Вот именно», — думает Яна и отворачивается к окну, где на подоконнике цветут и отчаянно, навзрыд пахнут нарциссы, неделю назад купленные в супермаркете, стремительно распустившиеся в тепле и, похоже, уже начавшие догадываться, что не доживут до настоящей весны. Сколько ни прижимайся к холодному стеклу, за которым сейчас плещется молочно-желтая от снега и фонарного света вечерняя тьма, апрельского солнца там не покажут.

— Ладно. Будем тебя спасать. Есть идея, — внезапно говорит Томас.

— Какая? А, ну да, примерно понятно. Для начала поиграть в снежки, продолжить вечер в ближайшем баре, а надравшись как следует, купить в ночном супермаркете какой-нибудь нелепый пластиковый поддон, гордо именуемый санками, и до рассвета кататься на нём с холма? Чтобы потом приползти домой, упасть и уснуть прямо в коридоре, и никаких дурацких снов? Я тебя обожаю, Томочка. Это вполне могло бы сработать. Но у меня дэдлайн.

— И совершенно напрасно ты меня обожаешь. Идея надраться и кататься на санках отличная. Но не моя, увы.

— Ну надо же, — говорит Ромка. — Я тоже был уверен, что ты сейчас скажешь: «Одевайтесь, пошли, и пусть весь мир содрогнётся». Ну и дальше примерно по Янкиному сценарию.

— Это потому что вы тайные алкоголики и латентные хулиганы, — ухмыляется Томас. — Одно у вас на уме. А я мыслю глобально. И совсем о другом.

— О чём?

— О том, что у нас тут Нижний Мир.

— Чего? — изумлённо переспрашивает Яна. И Ромка вторит ей с некоторым запозданием: «Чегоооооооо?!»

— С точки зрения тех, кто нам снится, у нас тут Нижний Мир. Мир духов. Ну типичный же! Сами прикиньте, от того, что мы тут съедим или выпьем, напрямую зависит их — в смысле, наших сновидений — судьба. А от поставленного будильника — срок жизни...

— Точно, — тут же подхватывает Ромка. — Обожрёшься на ночь котлет, а у них, бедняг, от этого сразу апокалипсис. Или, к примеру, школьный экзамен по физике. Что, в общем, примерно одно и то же. Трудно им с нами!

— Придурки, — ласково говорит Яна. — Даже не знаю, кто хуже.

В переводе на общечеловеческий язык это означает: «Как же я вас обоих люблю». Впрочем, и так понятно.

— Эй, будь повежливей! — смеётся Томас. — Ты сейчас в Нижнем Мире. С духами разговариваешь, не с кем-нибудь.

— Ну так я и сама дух. Если уж тут живу.

— Если живёшь, то да. А если, предположим, ты сейчас сюда в гости пришла? Потому что там, у себя, наяву, в смысле, во сне, ты — великий шаман с большим бубном. Например.

— Я — даааааа, — подтверждает Яна. — Великий. В смысле, великая. Великая шаман!

— Вот именно. И теперь ты должна нас умилостивить.

— Что?!

— Умилостивить, — повторяет Томас. — Ты, кстати, уже начала. И очень неплохо начала! Таким горячим шоколадом самого злобного духа умилостивить можно. А мы с Ромкой даже и не особо злобные. Просто прожорливые. И если ты сейчас сваришь ещё одну порцию...

— Господи, — смеётся Яна. — Ну так бы сразу и сказал!

И идёт мыть кастрюльку. По справедливости, надо бы гостей припахать, но если уж у них хватило ума вовремя назначить себя духами Нижнего Мира — ладно, пусть сидят. Заслужили.

— Я, между прочим, совершенно серьёзно, — говорит Томас, наблюдая, как Яна ставит кастрюльку на плиту.

— Совершенно серьёзно хочешь добавки? Не сомневаюсь.

— Да ну тебя. Я про Нижний Мир.

— А. В смысле, что с точки зрения наших сновидений бодрствование — это пребывание в Нижнем Мире? Да, красивая концепция.

— По-моему, Томка имеет в виду, что если уж мы — духи Нижнего Мира, значит, мы можем решить проблему шамана, — внезапно говорит Ромка, — То есть, мы сперва выжрем твой шоколад — прости, друг, но без щедрых приношений духам никак не обойдёшься, это тебе любая магическая традиция подтвердит — а потом за это спляшем какой-нибудь специальный полезный мистический танец, от которого исцелится твой больной муж. В смысле, муж, который тебе снится. По-моему, гениальный ход. Потому что события наяву, хотим мы того или нет, а влияют на наши сны. Конечно, совершенно непредсказуемо. Но всё-таки если нам удастся как следует тебя впечатлить...

— Ого, — задумчиво бормочет Яна, размешивая густеющий на огне шоколад. — Ого! — повторяет она. — Слушайте, дорогие духи Нижнего Мира, а давайте попробуем. А?

— Я как раз над этим думаю, — совершенно серьёзно говорит Томас. — Пытаюсь понять, чем мы можем тебя впечатлить — после стольких-то лет знакомства.

— Для начала хотя бы не урони свою чашку, — вздыхает Яна. — Просто аккуратно поставь её на стол. Если сможешь, я уверую во всё, что ты скажешь — хоть в Нижний Мир, хоть в духов, хоть в своё шаманское призвание. Навсегда.

— Я-то смогу, — кивает Томас. — Но мне кажется, этого недостаточно.

— Конечно недостаточно! — вклинивается Ромка. — Нам же не лося какого-нибудь дурацкого в капкан загнать надо, а целую человеческую жизнь спасти. В таком деле без кровавой жертвы не обойтись.

— Точно! — Томас поднимает указательный палец. — Принесём жертву. А лучше сразу две. Чего мелочиться. Пошли.

— Куда? — подскакивает Яна.

— Ты — никуда. Ты тут сиди. А мы — на улицу. Будешь смотреть на нас в окно. Внимательно смотри! Ты — шаман, тебе положены чудесные видения. Видела когда-нибудь, как духи Нижнего Мира приносят себя в жертву друг другу? То-то же. Трепещи.

И очень аккуратно ставит пустую чашку на стол, да так далеко от края, что захочешь, рукавом не смахнёшь.

Ну надо же. Чудеса.

Яна стоит у окна и, затаив дыхание, глядит вниз, на улицу Клайпедос, внезапно ставшую полем битвы самозванных духов Нижнего Мира. Там, на белом снегу, извиваются тёмные тени, вполне бесплотные, если смотреть на них с высоты третьего этажа, но явно антропоморфные. Впрочем, какими им ещё быть?

Если смотреть с высоты третьего этажа, может показаться, что мальчишки дерутся по-настоящему. Хорошо, что на улице пусто, потому что прохожие могли бы вызвать полицию... Ай, нет, конечно нет, они же сейчас наверняка хохочут, как школьники, просто отсюда не слышно, третий этаж — это всё-таки довольно высоко, да и окно закрыто, чтобы не заморозить беднягу нарцисса, ему, сдуру рискнувшему расцвести в феврале, и так нелегко. Но ржут же, на что угодно спорю, знаю я их. Очень хорошо знаю, так уж мне повезло.

Но они всё лежат и лежат, не шелохнутся, а время идёт, и снег тоже идёт, такими густыми хлопьями, что на месте двух чёрных фигур скоро будут два невысоких сугроба, а они... Какого чёрта?!

«Господи, — думает Яна, — спасибо Тебе, что мы есть. Вот такие невероятные придурки, на любые глупости готовые, чтобы утешить друг друга. Впрочем, на глупости мы готовы и просто так, без всякого дополнительного повода, и за это отдельное спасибо Тебе, очень здорово придумал».

Тёмные тени внизу, похоже, устали сражаться, упали на землю и теперь неподвижно лежат, два чёрных силуэта на белом снегу, чётких, плоских, словно вырезанных из бумаги. Скоро они поднимутся, отряхнутся, обретут дополнительное измерение и пойдут наверх, требовать за подвиг ещё одну порцию шоколада... Кастрюлю, что ли, пока помыть?

Надо бы, конечно, помыть, но Яна стоит у окна, смотрит вниз, ждёт, когда тёмные тени, духи Нижнего Мира, только что принесшие себя в жертву друг другу, павшие в честном бою, воскреснут, встанут, превратятся в живых теплокровных разноцветных людей, обнимутся от полноты чувств и потопают к подъезду. Но они всё лежат и лежат, не шелохнутся, а время идёт, и снег тоже идёт, такими густыми хлопьями, что на месте двух чёрных фигур скоро будут два невысоких сугроба, а они... Какого чёрта?!

— Какого чёрта они не поднимаются? — вслух говорит Яна.

Говорит и от звука собственного голоса почему-то мгновенно впадает в панику. Выскакивает в подъезд и несётся по лестнице вниз, перескакивая через несколько ступенек, проклиная слетающие с ног тапки и себя, дуру, за то что побежала на улицу, не надев сапоги, там же минус то ли пять, то ли вообще семь и снежище, а эти два придурка валяются на морозе в сугробах, промокли наверное уже насквозь, зубами стучат, если только не... Да нет, слушай, нет, не могли же они, в самом деле, поубивать друг друга, что у тебя вообще в голове?

Хороший вопрос, но ответ на него неизвестен, да и какая разница, что у тебя в голове, когда ты выскакиваешь на улицу, на мороз, в одной футболке, старых домашних джинсах и тапочках на босу ногу, тапочки — это, конечно, особенно прекрасная деталь образа, клетчатые, с розовыми помпонами, на два размера больше, чем надо и поэтому всё время слетают, в подъезде ещё как-то удавалось их подхватывать, но стоило пробежать всего несколько шагов по снегу, и вот уже тапки застряли в каком-то дурацком сугробе и остались там, вероятно, навек, потому что Яне совсем не до них. Отсюда два тела на снегу кажутся ей ещё более тёмными, тяжёлыми и неподвижными, чем выглядели сверху, да что же это такое, не может этого быть!

Добежав, она падает на четвереньки, чтобы увидеть лица, заглянуть в глаза, на худой конец, хотя бы просто услышать дыхание, убедиться, что мерзавцы её разыграли, да и сама хороша, придумала чёрт знает что на ровном месте, но всё это уже не имеет значения, потому что сильные, очень холодные, очень мокрые руки, целых четыре сразу, хватают её, валят в снег, заключают в объятия, и Ромка кричит: «Поверила!» — а Томас торжествующе хохочет: «Я же говорил!»

— Гады какие! — смеётся Яна. — Я же перепугалась. И тапки потеряла. И осталась босиком.

Тапки, кстати, нашлись — потом, по дороге домой, куда Томас любезно донёс её на руках. А Ромка замыкал шествие, торжественно размахивая клетчатыми тапками с намокшими розовыми помпонами. Таковы, надо понимать, повадки духов Нижнего Мира, делают что хотят и ржут при этом как кони, никакого сладу с ними нет, это вам любой шаман подтвердит.

***

— Представляешь, пока мы дрыхли, выпал снег, — говорит Яничек. — И ещё не успел растаять. Дождался нас, такой молодец.

Он стоит у окна и смотрит на улицу. Это само по себе настолько удивительно, что никаких дополнительных чудес вроде апрельского снега Яничке уже не надо. Ну, то есть, как — не надо, пусть будет, если уж выпал. Но и без снега трудно поверить, что всё это происходит наяву, потому что Яничек, который всего неделю назад чашку ко рту поднести едва мог, встал, как ни в чём не бывало, без посторонней помощи добрался до окна и преспокойно там стоит, даже не опираясь на подоконник, где цветёт солнечно-жёлтый нарцисс-долгожитель, купленный в супермаркете ещё в феврале. И, в общем, уже понятно, что это — не случайное временное улучшение, а нормальное развитие событий, врачи обещали, что именно так теперь всё и будет, а я им не верила, дура. И, похоже, не очень-то верю до сих пор. Ай, ладно, какая разница, верю, не верю, главное, что это — так.

— И какой-то энтузиаст на радостях успел пробежаться по этому снегу босиком, — говорит Яничек. — Хотел бы я посмотреть, как это было. Но следы босых ног на снегу и сами по себе — вполне вдохновляющее зрелище... Эй, заяц, а почему ты не удивляешься? И не бежишь смотреть, пока всё на фиг не растаяло? У тебя всё хорошо?

— Всё хорошо, — эхом повторяет Яничка. — А как оно ещё может быть? Я просто сон пытаюсь вспомнить. Но уже, наверное, не получится, ускользнул. Жалко. Что-то такое прекрасное мне снилось. Мы там всё время ржали с... с кем—то. Вспомнить бы, с кем... Ай, ладно, неважно.

Она вылезает из-под одеяла, подходит к окну, обнимает Яничека крепко-крепко, говорит:

— Ну давай, показывай, что там за босые следы на снегу?