«Во-первых, я никого не боюсь». Самое интересное из новой книги о Горбачеве

Об учебе на юрфаке МГУ, Сталине

Си­с­те­ма об­ра­зо­ва­ния, ка­за­лось, де­ла­ла все, что­бы пре­ду­пре­дить ов­ла­де­ние кри­тиче­с­ким ме­то­дом мы­ш­ле­ния. Но вопре­ки ей са­мо на­коп­ле­ние по­лу­чен­ных зна­ний подво­ди­ло — где-то на тре­ть­ем кур­се — к эта­пу, ког­да мы на­чи­на­ли все­рьез за­ду­мы­вать­ся над тем, что вро­де бы уже бы­ло изу­че­но и ус­во­е­но.

<...>

В 1952 го­ду всту­пил в пар­тию. На­ка­ну­не пе­ре­до мной вста­ла про­бле­ма: что пи­сать в ан­ке­те о сво­их ре­прес­си­ро­ван­ных де­дах? Хо­тя дед Пан­те­лей су­дим не был, но 14 ме­сцев от­си­дел. Да и де­да Ан­д­рея вы­сы­ла­ли в Си­бирь без всяко­го су­да. При вступ­ле­нии в кан­ди­да­ты это ни­ко­го не вол­но­ва­ло — зем­ляки зна­ли обо мне все. На­пи­сал пись­мо от­цу, ведь ему при при­еме в пар­тию уже при­шлось от­ве­чать на та­кой же во­прос. Ког­да ле­том мы встре­ти­лись, отец ска­зал:

— Ни­че­го   не пи­сал. Не бы­ло у нас это­го на фрон­те, ког­да в пар­тию пе­ред бо­ем при­ни­ма­ли. На смерть шли. Вот и весь от­вет. Ну а мне, сы­ну его, при­шлось в парт­ко­ме, а по­том в Ле­нин­ском РК КПСС дол­го объ­яс­нять всю ис­то­рию мо­их пред­ков…

По­всед­нев­ная дей­ст­ви­тель­ность втор­га­лась в учеб­ный про­цесс, за­мет­но кор­ректи­руя на­ши книж­ные пред­став­ле­ния и о «са­мом спра­вед­ли­вом строе», и  о «не­руши­мой друж­бе на­ро­дов». Глу­бо­ко от­ло­жил­ся в па­мя­ти эпи­зод, относя­щий­ся к зиме 1952-1953 го­да, ког­да об­ще­ст­во по­тряс­ло «де­ло вра­чей», по­служив­шее по­во­дом для раз­нуз­дан­ных ан­ти­се­мит­ских вы­хо­док, огуль­ных об­ви­не­ний ев­ре­ев в пре­да­тель­ст­ве.

Мой при­ятель Во­ло­дя Ли­бер­ман, за пле­ча­ми ко­то­ро­го бы­ли тяж­кие фрон­то­вые го­ды, од­наж­ды не при­шел к пер­вой лекции. По­явил­ся он лишь не­сколь­ко ча­сов спу­с­тя. Ни­ког­да преж­де не ви­дел   его в та­ком уд­ру­чен­ном, по­дав­лен­ном состо­янии. На нем бук­валь­но ли­ца не бы­ло. «В чем де­ло?» — спро­сил. Он не мог сдер­жать слез. Вы­ясни­лось, что улю­люка­ю­щая пуб­ли­ка, об­дав быв­ше­го фрон­то­ви­ка гра­дом ос­кор­б­ле­ний и ру­га­тельств, вы­бро­си­ла его из трам­вая. Я был по­трясен.

Мно­го лет спу­с­тя, в тя­же­лые для ме­ня дни де­ка­б­ря 1991 го­да, про­изо­ш­ла у ме­ня встре­ча с пи­са­те­лем Бе­ляе­вым — сту­ден­том МГУ то­го же вре­ме­ни. Вспом­ни­ли и эти эпизо­ды.

И тог­да мой со­бе­сед­ник ска­зал, что в те го­ды Гор­ба­че­ва счи­та­ли, поль­зу­ясь со­вре­менным язы­ком, чуть ли не «дис­си­ден­том» за его ра­ди­ка­лизм. Но, ко­неч­но, ни­ка­ким дис­сиден­том не был, хо­тя кри­ти­че­с­кое от­но­ше­ние к про­ис­хо­дя­ще­му уже «вхо­ди­ло» в ме­ня…

…Мо­роз­ное ут­ро 5 мар­та 1953 го­да. В ау­ди­то­рии № 16, где обыч­но чи­та­лись об­щекур­со­вые лек­ции, — мерт­вая ти­ши­на. Вхо­дит пре­по­да­ва­тель и тра­ги­че­с­ким го­ло­сом, сквозь сле­зы со­об­ща­ет о по­сле­до­вав­шей на 74-м го­ду без­вре­мен­ной кон­чи­не... Сре­ди сту­ден­тов бы­ли лю­ди из чис­ла тех, чьи род­ст­вен­ни­ки по­ст­ра­да­ли от ре­прессий, кто тог­да уже — в той или иной ме­ре — осо­зна­вал то­та­ли­тар­ную сущ­ность ре­жи­ма. Од­на­ко ос­нов­ная мас­са сту­ден­че­ст­ва глу­бо­ко и ис­крен­не пе­ре­жи­ва­ла эту смерть, вос­при­ни­мая ее как тра­ге­дию для стра­ны. При­мер­но та­кое чув­ст­во, не бу­ду кри­вить душой, ох­ва­ти­ло тог­да и ме­ня.

Свое вы­пу­ск­ное со­чи­не­ние в шко­ле пи­сал на те­му «Ста­лин — на­ша сла­ва бо­е­вая, Ста­лин — на­шей юно­с­ти по­лет». По­лу­чил выс­шую оцен­ку, и по­том еще не­сколь­ко лет оно де­мон­ст­ри­ро­ва­лось вы­пу­ск­ни­кам — как эта­лон. А ведь знал ре­аль­ную жизнь и кое-что из то­го, что тво­ри­лось в го­ды его прав­ле­ния. Не­дав­но про­чи­тал пись­мо ака­де­ми­ка Ан­д­рея  Дми­т­ри­е­ви­ча Са­ха­ро­ва, от­но­ся­щее­ся к этим мар­тов­ским дням 1953 го­да: «На­хо­жусь под впе­чат­ле­ни­ем смер­ти Ве­ли­ко­го Че­ло­ве­ка. Ду­маю о его че­ло­веч­но­с­ти...» Зна­чит, не од­но­му мне это бы­ло свой­ст­вен­но.

Раиса Горбачева в одном из интервью писателю Н.Пряхину о муже, фрагменты из писем

Р.Горбачева: Се­го­дня, пе­ре­чи­ты­вая  пись­ма Ми­ха­и­ла Сер­ге­е­ви­ча, эти строч­ки на по­жел­тев­ших ли­с­точ­ках бу­ма­ги — столь­ко лет про­шло! — на­пи­сан­ные то чер­ни­ла­ми, то ка­ран­дашом, то в сте­пи на ком­бай­не, то в рай­он­ной про­ку­ра­ту­ре в обе­ден­ный пе­ре­рыв или по­зд­но но­чью, по­сле ра­бо­ты, вновь и вновь ду­маю не толь­ко о чув­ст­ве, ко­то­рое со­едини­ло нас в юно­с­ти. Ду­маю и о том, что наш жиз­нен­ный вы­бор, наш жиз­нен­ный путь, ис­то­ки ко­то­ро­го в на­шем дет­ст­ве и юно­с­ти, что он — не слу­ча­ен. 

Хо­чу при­ве­с­ти от­рыв­ки из двух-трех пи­сем Ми­ха­и­ла Сер­ге­е­ви­ча. Пол­но­стью не на­до, нель­зя, здесь есть стра­ни­цы, пред­наз­на­чен­ные толь­ко мне, — со мною они и уй­дут... Да, есть ве­щи, ко­то­рые пред­наз­на­ча­ют­ся толь­ко для  ме­ня, сколь­ко бы лет ни про­шло. Но кое-что вам за­чи­таю. По­смо­т­ри­те, на ли­ст­ке со­хра­нил­ся штам­пик — «про­ку­ра­ту­ра Мо­ло­тов­ско­го рай­о­на»...

Н.Пряхин: А, по­ду­мал, что Вы сей­час эти значки по­ста­ви­ли.

Р.Горбачева: Нет... Эти пись­ма ни­кто не тро­гал. Про­сто сей­час ста­ла пе­ре­чи­ты­вать. Да, по­смо­т­ри­те: «про­ку­ра­ту­ра Мо­ло­тов­ско­го рай­о­на». И да­же чис­ло: 20 ию­ня 1953 го­да. Был на ра­бо­те в про­ку­ра­ту­ре и стал пи­сать пись­мо на пер­вом под­вер­нув­шем­ся ли­ст­ке.
 

«...Как уг­не­та­ет ме­ня здеш­няя об­ста­нов­ка. И это осо­бен­но ос­т­ро чув­ст­вую всякий раз, ког­да по­лу­чаю пись­мо от те­бя. Оно при­но­сит столь­ко хо­ро­ше­го, до­ро­го­го, близко­го, по­нят­но­го. И тем бо­лее силь­нее чув­ст­ву­ешь от­вра­ти­тель­ность ок­ружа­ю­ще­го... Осо­бен­но — бы­та рай­он­ной вер­хуш­ки. Ус­лов­но­с­ти, суб­ор­ди­на­ции, чи­нов­ни­чья чванли­вость... Смо­т­ришь на ка­ко­го-ни­будь здеш­не­го на­чаль­ни­ка — ни­че­го вы­да­ю­ще­го­ся, кро­ме жи­во­та. А ка­кой ап­ломб, са­мо­уве­рен­ность, сни­с­хо­ди­тель­но-по­кро­ви­тель­ст­венный тон! Пре­не­бре­же­ние к на­уке. От­сю­да — из­де­ва­тель­ское от­но­ше­ние к мо­ло­дым спе­ци­а­ли­с­там…»

…«Про­шу, пи­ши мне. Я их так жду, твои пись­ма, все­гда. С ни­ми ты при­хо­дишь са­ма ко мне. А ты мне нуж­на здесь. Твой на­всег­да Ми­ха­ил».

А это, — бе­рет со сто­ла дру­гие ли­ст­ки, — пись­мо с по­ля. Ра­бо­тал на ком­бай­не и пи­сал его, ви­ди­мо, с пе­ре­ры­ва­ми, в два или в три при­ема:

«...Сей­час уже на­ча­лась пол­ным хо­дом убор­ка уро­жая . И убор­ка по сво­им ус­лови­ям труд­на ...» «Хле­ба буй­ные, уро­жай­ные и к то­му же уже про­рос­шие во многом тра­вой. Это здо­ро­во ос­лож­ни­ло ра­бо­ту на ком­бай­не. День ра­бо­ты на ком­бай­не стро­ит­ся так. Под­ни­ма­ешь­ся за­дол­го до вос­хо­да солн­ца. Про­во­дим под­го­тов­ку комбай­на, тех­ни­че­с­кий уход. Это за­ни­ма­ет при­бли­зи­тель­но 3–4 ча­са, и ко­сим... Ко­сим, по­ка есть воз­мож­ность, то есть по­ка су­ха пше­ница. Для ноч­ной убор­ки есть спе­циаль­ный свет... Каж­дый день 20 ча­сов на но­гах. Да еще в жут­кой пы­ли, на рас­ка­ленном же­ле­зе. Солн­це жжет не­стер­пи­мо. Сколь­ко уже дней жа­ра — 35–36 гра­ду­сов...До­во­дит до то­го, что хо­чет­с  все по­рвать на се­бе. Ды­шать не­чем... Кон­чаю пи­сать...Как вы­шлю те­бе пись­мо, не знаю... На­пи­сал сем­над­ца­то­го. Ког­да от­прав­лю, точ­но не знаю…»

«…Да, Ра­еч­ка, те­бе не пи­сал. У нас аг­ре­гат поч­ти на сто про­цен­тов со­сто­ит из Гор­ба­че­вых. Ком­бай­нер — па­па, Гор­ба­чев, штур­валь­ный — я, трак­то­рист — Гор­бачев Се­мен Гри­го­рь­е­вич. На со­ло­мо­коп­ни­те­ле од­на де­вуш­ка — Гор­ба­че­ва Ан­на Ми­хайлов­на. От­во­зит зер­но от ком­бай­на на ма­ши­не Гор­ба­чев Ва­си­лий Алек­се­е­вич. Так уже и го­во­рят: «Гор­ба­че­вы по­еха­ли». Па­па, Се­мен и Ва­си­лий — по от­цам дво­ю­род­ные братья. Я дол­жен за­кон­чить пись­мо... По­сы­лаю го­ря­чий при­вет из сфе­ры про­из­вод­ст­ва в сфе­ру ин­тел­лек­та»…

Горбачев о жене, поведении интеллигенции и случае с Лужковым и Кобзоном на чествовании Кобзона

…И тогда, и сейчас я снова переживаю: а я не смог ее спасти. Испытываю не только душевную боль, но и какой-то стыд. Как стыдно и за то, что я допускал в наших спорах резкости. а она просто не могла иначе: ее нервная система не выдерживала всего, что пришлось нам пережить. Мне стыдно за то, что я срывался, говорил ей обидные слова, упрекал, хотя видел, как она все тяжело воспринимает. Не могу без боли вспоминать, как она в слезах спрашивала: «за что же эта кара?»

Она была потрясена поступками многих людей, особенно из интеллигенции. Редко кто набирался мужества, чтобы открыто восстать против той организованной безжалостной кампании травли, которой подверглись не только я, но и она. Один лишь Станислав Говорухин — кинорежиссер, человек открытый, прямой, категоричный в своих суждениях — на одной из многолюдных встреч в Киноцентре на Красной Пресне сказал:

— Я знаю, что здесь присутствуют Президент Горбачев и Раиса Максимовна. И я хочу перед всеми и перед страной извиниться за то, что я в своих суждениях допустил скоропалительные выводы. Простите меня!

Написал о Говорухине, и тут же вспомнилась другая встреча. В этом же зале чествовали Иосифа Кобзона за достижения и заслуги. Действительно, Иосифу есть чем гордиться. На этой встрече меня поразила речь Лужкова. Юрий Михайлович во время своего выступления был просто в экстазе. Наверное, он чувствовал «температуру» зала, а она определялась составом участников: зал заполнили в основном «крутые». Лужков говорил о людях, которые приведут страну в будущее. И весь зал стоя его приветствовал. 

Шел уже четвертый час этого «потрясающего» вечера, когда Иосиф, как бы между прочим, вспомнил, что в зале присутствует Президент Горбачев с супругой. В развязной манере, во всю мощь своих голосовых возможностей он бросает в зал: 

— Я прошу вас, Михаил Сергеевич, встать. Чего Вы боитесь?!

В такие моменты я начинаю заводиться. Я встал, пошел к сцене и уже на ходу сказал:

— Во-первых, я никого не боюсь. Поэтому не заблуждайтесь на этот счет. Это относится и к Иосифу Давыдовичу, и к залу. Во-вторых, я хочу сейчас кое-что сказать.

Вышел на сцену и взял микрофон у Кобзона (кстати, он не хотел мне его давать). Человек он понимающий: почувствовал, что Горбачев сейчас может «испортить» вечер. Нет, конечно, я не собирался этого делать. Я сказал в микрофон:

— Присоединяюсь к поздравлениям, которые здесь звучали. Хочу добавить ко всему сказанному. Я поздравляю тебя, Иосиф, и выражаю большую признательность за то, что ты сделал и делаешь. Это настоящий подвиг, и это ценят люди, вся страна. И еще об одном тебе хотел сказать. Помнишь фильм «Иван Васильевич меняет профессию»? Так вот, я хотел бы тебя попросить: не меняй профессию. (В тот момент в Москве пошли разговоры о том, что Кобзон уходит в бизнес.) заметно было, что он прореагировал на мои слова нервно — взволновался. Правда, ничего не сказал.

— Еще хотелось бы сказать о твоем искусстве, умении объединять людей. Вот, например, мы с Юрием Михайловичем, который здесь выступал, сейчас редко встречаемся — только по каким-то официальным случаям. Но здесь, в связи с твоими торжествами, мы вместе. В последнее время мы с Юрием Михайловичем вообще ведем диалог через суды.

Уже трижды Московская мэрия подавала на меня в суд в связи с теми или иными моими критическими высказываниями, в частности о коррупции в Москве. Во всех судах, как и в последнем, я проиграл. Но это и понятно — ведь коррупции-то в Москве нет!

Зал молчал. Лужков иронично отреагировал на мои слова:

— Нам деньги нужны. Много проблем надо решать в Москве.

Иосиф постарался изменить ситуацию и обратился ко мне:

— Михаил Сергеевич! Я хочу вручить Вам букет цветов.

— А я вручу его Раисе Максимовне. Спасибо.

Не каждому дано выдержать все то, что пришлось испытать нам с Раисой в последние годы. Я не могу простить себе лишь одного, что мне не удалось уберечь самого близкого мне человека — отвести беду...

Сон о Горбачеве. Андрей Би­тов

Гор­ба­че­ва пер­вый раз я уви­дел по те­ле­ви­зо­ру, и не по­нра­вил­ся он мне ак­тив­но. Вто­рой раз — по­ка­за­ли во сне. Сон слу­чил­ся в Гру­зии, ког­да там во­всю ру­би­ли ви­но­град­ни­ки. Ка­кое-то со­бра­ние, по­хо­жее на ком­со­моль­ское. Гор­ба­чев го­во­рит речь. Мно­го че­го ска­зал — и ни­че­го не ска­зал. Это Ми­ха­ил Сер­ге­е­вич умел. По­том на­род рас­хо­дит­ся, ком­со­мол в ка­ких-то ло­жах, зо­ло­то с бар­ха­том, уже вод­ку пьет. Мер­зость сна усу­губ­ляет­ся тем, что я ока­зы­ва­юсь в ту­с­к­лом ко­ри­до­ре, ша­ро­вой кра­с­кой вы­кра­шен­ном, как в тюрь­ме. 

В этом ко­ри­до­ре мы вдво­ем с Ре­зо Га­б­ри­ад­зе. Ку­рим. И по ко­ри­до­ру пря­мо к нам идет Гор­ба­чев со сви­той. То есть, до­га­ды­ва­юсь, он идет не ко мне, а к Ре­зо, с ко­то­рым уже зна­ком. 

…Тут в сон впле­та­ет­ся ре­аль­ность. Ког­да Ре­зо в Тби­ли­си от­крыл свой те­атр ма­ри­оне­ток, ту­да всех вы­со­ких гос­тей во­ди­ли. Не по­то­му, что мо­е­му дру­гу по­кро­ви­тель­ст­вовал Ше­вард­над­зе, и не по­то­му, что те­а­т­рик ма­лень­кий, лег­ко ме­тал­ло­ис­ка­те­лем орудо­вать. По­то­му, по­до­зре­ваю, что всем этим ре­бя­там ин­те­рес­но бы­ло на ма­ри­о­не­ток по­смо­т­реть: ка­кие-то у них про­фес­си­о­наль­ные ас­со­ци­а­ции воз­ни­ка­ли…

Ре­зо с Гор­ба­че­вым в мо­ем сне о чем-то го­во­рят, а я ду­маю: «Сей­час про­ве­рим, ка­кой ты друг — пред­ста­вишь ме­ня или не пред­ста­вишь».

Все-та­ки друг: пред­став­ля­ет. Гор­ба­чев: «Да-да, слы­шал, знаю… Моя же­на вас чи­тала». — И по­да­ет ру­ку. Ле­вая-то ру­ка у не­го нор­маль­ная. А пра­вая, гля­жу, в ру­ка­ви­це. Ру­кави­ца не ежо­вая — кто во­об­ще зна­ет, как вы­гля­дят ежо­вые ру­ка­ви­цы? — нет, ас­бе­с­то­вая. В та­ких ста­ле­ва­ры ва­рят свою сталь. И я по­жи­маю эту стран­ную ру­ка­ви­цу с мыс­лью: Гор­ба­чев бо­ит­ся об­жечь­ся или об­жечь? И еще мно­го че­го дру­го­го кру­тит­ся в го­ло­ве: и пуш­кин­ский Ко­ман­дор, и мандель­ш­та­мов­ское «Власть от­вра­ти­тель­на, как ру­ки бра­до­б­рея»… По­жал я Гор­ба­че­ву ру­ка­ви­цу, вздрог­нул, про­снул­ся. На­ча­лась уди­ви­тель­ная жизнь, ког­да мно­гие се­бя щи­па­ли: не сон ли все это?

Я стал пе­чат­ным, вы­езд­ным, по­ка­зы­ва­е­мым по те­ле­ви­зо­ру. И по­зна­ко­мил­ся с Гор­ба­че­вым. Не во сне. В Бер­ли­не.

Си­ту­а­ция — про­сто по­да­рок: я-то знаю свой сон, а он — нет. Ме­ня ему пред­став­ля­ют. «На­ко­нец-то, — го­во­рю, вну­т­рен­не тря­сясь от сме­ха, — мо­гу по­жать вам ру­ку во­очию». И вы­бра­сы­ваю ру­ку — буд­то на­жив­ку. — Вот и у ме­ня,— го­во­рит Гор­ба­чев,— та­кая же про­бле­ма. Ви­жу ак­те­ра — и ни­ког­да не знаю, лич­но зна­ком или по те­ле­ви­зо­ру…

Я в аб­со­лют­ном вос­тор­ге — за ак­те­ра при­ня­ли — са­жусь за свой сто­лик, он са­дит­ся за свой. По­том вста­ет и про­из­но­сит тост о том, ка­кая хо­ро­шая вещь друж­ба (тог­да на­чи­на­лись де­неж­ные не­при­ят­но­с­ти у Ко­ля). Кра­ем гла­за фик­си­руя кайф, ко­то­рый Гор­ба­чев ло­вит от сво­их слов, зву­ча­щих в не­мец­ком пе­ре­во­де, как эхо, что-то та­кое по­пут­но под­де­вая вил­кой, вдруг слы­шу: — Ну здесь же Би­тов, ма­с­тер сло­ва, он же не даст мне со­врать… Гос­по­ди — от­ки­ды­ва­юсь я на спин­ку сту­ла — ну ка­кой же он мо­ло­дец! То ли сам вспом­нил, то ли ка­ма­ри­лья на­шеп­та­ла, что Би­тов не ак­тер, — и он мгновен­но си­ту­а­цию вы­пра­вил. Ис­пра­вил ошиб­ку. Не для се­бя, не для ме­ня, для че­го — не по­нять… Для ис­то­рии? Был я не то что поль­щен — вос­хи­щен его та­кой впи­сан­но­стью в ис­то­рию. 

И по­сле это­го стал к не­му сов­сем ина­че от­но­сить­ся. Де­ли­кат­нее. Да­же к его пре­сло­ву­то­му кос­но­язы­чию. В кон­це кон­цов, ду­маю, кос­но­язы­чие по­лити­ку не вре­дит. По­ка язык за­пле­та­ет­ся, есть вре­мя со­об­ра­зить, че­го бы не ска­зать. Это ма­с­тер­ст­во — че­го-то не ска­зать. Опять же по­то­му, что каж­дое сло­во па­да­ет в шах­ту ис­то­рии. Вот, зна­чит, пер­вая моя встре­ча с Гор­ба­че­вым во сне, вто­рая — в ре­жи­ме ре­аль­но­го вре­ме­ни.

Тре­тья встре­ча — мо­жет быть, са­мая важ­ная, по­сколь­ку я на­хо­дил­ся здесь, а он уже там. Встре­ча бы­ла в Пен-цен­т­ре, ког­да он бро­сил ни­кем не под­дер­жан­ный ло­зунг «треть­ей си­лы». За­чем он это сде­лал? За­чем к пи­са­те­лям при­шел? Опять же не бе­русь от­вечать за не­го, но по­до­зре­ваю: на­хо­дясь там и ви­дя, что здесь у не­го все мень­ше ос­та­ет­ся вре­ме­ни, Гор­ба­чев ис­пы­ты­вал не­кий би­о­ло­ги­че­с­кий зуд чуть-чуть под­пра­вить си­туа­цию.  

Мне он вдруг по­нра­вил­ся. Что-то в нем по­яви­лось та­кое, что я вы­нуж­ден был ему ска­зать: «Ми­ха­ил Сер­ге­е­вич, вы очень вы­рос­ли в мо­их гла­зах за по­след­нее вре­мя». По­жа­луй­ста, за­ду­май­тесь: кто — ко­му и что го­во­рит? И он эту на­глую фра­зу при­нял. И мы друг дру­гу по­жа­ли го­лые ру­ки.

…Да нет, не в том де­ло, как лю­ди впи­сы­ва­ют­ся, вста­ют в ис­то­рию. Важ­нее — как они сто­ят во вре­ме­ни. Гор­ба­чев — он все-та­ки вы­сто­ял… Ге­ном че­ло­ве­ка рас­ши­ф­ро­ва­ли на 97 про­цен­тов, по­з­д­рав­ляю. По­до­зре­ваю, в ос­тавших­ся трех — ни­че­го нет ни про сла­ву, ни про бес­смер­тие. Ну а, до­пу­с­тим, и сла­ва тлен, и бес­смер­тия нет? Что ес­ли там — во­об­ще ни­че­го, все здесь? Бо­же мой, как же кра­си­во в та­ком слу­чае са­мо­сто­я­нье че­ло­ве­ка! И по­сле все­го, что ска­за­но про Гор­ба­че­ва, как при­ят­но знать, что он те­бе не приснил­ся. Не толь­ко при­снил­ся.

Не пропустите интервью с Горбачевым в эфире Дождя 2 марта в 17-15 

Фото: Рамиль Ситдиков / РИА Новости