АРХИВ. «Меня воспринимают не как VIP-заключенного, а скорее как дурака». Ксению Собчак пустили в камеру к Илье Фарберу

Собчак: Я бы хотела начать знаете с чего? Вот сейчас, когда вы знаете, как развиваются события вашего суда, обвинения, апелляции и так далее, вы жалеете о том, что вообще поехали учителем в Осташково?

Фарбер: Нет, не жалею. Меня уже спрашивали об этом, и заключенные многие спрашивали. Я делал, что надо было делать. Я об этом не жалею. Я поехал туда, потому что было дымно в Москве, и повез туда детей. Там мне понравилось, и там нужен был учитель в школе, я стал учителем. Потом нужно было доделать клуб, я стал директором клуба. Потом нужно было сесть в тюрьму, я сел в тюрьму. Я не жалею.

Собчак: Ну, если вы выйдете из тюрьмы, вы продолжите свою работу как учитель, вернетесь в село или останетесь в Москве, или, может быть, эмигрируете?

Фарбер: Я могу сказать одно по этому поводу: я так же буду делать то, что надо делать.

Собчак: Ну ведь это «надо» может меняться. Вот у вас сейчас есть ощущение, что ваша работа кому-то нужна будет?

Фарбер: Надо это чувствовать. Моя работа, конечно, нужна, она и была нужна. Я на детей ориентируюсь вообще. Детям нужна. Взрослые многие просто чего-то не понимают. Ну, главного чего-то не понимают. Живут, не знают, зачем живут. По взрослым, если смотреть, не одна правда, а много правд. Истину не найдешь, где-то прячется, у каждого, так сказать, свой взгляд на жизнь, когда можно отмолчаться, отсидеться и как-то оправдаться. Каждому случаю взрослые уже  с собой таскают саквояж оправданий. У детей этого нет. У них одна правда, они чувствуют истину сердцем, их не обманешь ни за что.

Собчак: Давайте тогда поговорим о ваших детях, прежде всего. Вот ваш сын, Петр Фарбер, старший сын, за то время пока вы находитесь в тюрьме, стал, можно сказать, таким большим политическим активистом. Последняя акция, которую он провел в вашу защиту, стала широко обсуждаться и в соцсетях, и в блогах, была связанна с тем, что он посадил себя в клетку, и таким образом в этой клетке протестовал против того, что вы находитесь в тюрьме и незаконно осуждены. Вот вы считаете это, как бы так выразиться, правильно то, что он делает? Не думаете ли, что это может быть воспринято частью общества, как некий такой пиар на горе своего отца и, наоборот, негативно сказаться на вашем заключении?

Фарбер: Пиар – это конечно смешно. Я увидел то, что Петр хочет показать, что все, кто на свободе, сидят в клетках. Как будто сидят в клетках. В чем отличие? Вот они свободные люди, они вышли на улицы и Алексея Навального не посадили, потому что…

Собчак: Но вы чувствуете гордость за то, что сейчас делает ваш сын. Вам это нравится? Вот я, просто помню, разговаривала с сыном господина Ходорковского, который тоже сидит в тюрьме сейчас, и потом переписывалась, собственно, с Михаилом Ходорковским. И я так поняла, что он очень боится за своего сына, у него никакой радости по поводу того, что его сын занимается большой правозащитной деятельностью на Западе, нет. Он искренне переживает за то, чтобы, не дай Бог, с сыном ничего не случилось. Вот у вас какие чувства?

Фарбер: Я понимаю очень хорошо Михаила Борисовича. И я, естественно, тоже отец, и я тоже переживаю. Это наше дело отцовское – переживать за своих детей, а дело материнское – также переживать, но если бы я был на месте Петра, я делал бы также, я думаю. Что такое «испытываешь гордость»? Что это? По моему проекту возводились дома, терема сказочные, я смотрел, и это совершенно необыкновенное чувство, когда ты то, что видел на бумаге (когда первый дом был построен), видишь на бумаге, а потом видишь это выстроенным. Твоими руками и руками твоего отца. Ну, не гордость испытываешь, а просто какое-то чувство. Также когда убираешься – чувство полноценности просто.

Собчак: Илья, если вы говорите, в том числе о том, что вы не гордый человек, может быть, в вашей ситуации (когда уже ситуация такая, какая она есть), и вы находитесь в тюрьме, и вы находитесь здесь уже не один год, может быть, стоит написать открытое письмо президенту? Тем более что он говорил о вашей проблеме. Может быть, стоит, не знаю, написать какое-то вот такое общее покаяние и попросить милосердия, и, может быть, даже стоит признать эту вину, если это как-то облегчит возможность вашего выхода? Даже если этой вины нет. Я имею в виду, с точки зрения рациональности. Потому что как раз Михаил Ходорковский, я вам приведу пример, он человек, который говорит о том, что «я гордый». «Я не признаю этой вины, но я никогда не напишу Путину и никогда не попрошу о помиловании». Потому что «моя гордость не позволяет мне этого сделать». Если вы человек в этом смысле не гордый, может быть, вам пойти другим путем и попросить о помиловании?

Фарбер: Я не в этом смысле не гордый. Я не гордый, потому что само это чувство мне неизвестно. Я не знаю, как его определить. Я не буду признавать вину, которой нет, просто потому, что ее нет. Зачем ее признавать, лгать, получается? Я был против поданного ходатайства прокурором о восстановлении срока для обжалования, хотя он всем сообщил, что он хочет смягчить приговор. Я был против, все очень удивились и меня спрашивали: «Вы что не хотите на свободу?», - корреспонденты меня спрашивали. Я хочу на свободу, в смысле, к детям я хочу, туда, за забор, но я против нарушения закона. Против того, чтобы просить каких-то подачек. То есть я попрошу, а другие, кто сидит незаконно, они не попросят, так же будут сидеть. Надо всем просить, признавать вину, которой нет на самом деле.

Собчак: Ну, а открытое письмо написать. Вы не думали написать открытое письмо президенту, который, тем более уже говорил о вашем деле публично и высказывал даже свое возмущение по этому поводу?

Фарбер: Вот в этом плане, опять же, может быть, если бы я был каким-нибудь гордым, я бы, может, написал открытое письмо. Я прекрасно понимаю, что есть люди, у кого намного острее проблемы стоят в жизни, жизнь больше подвергнута опасности, они находятся в более плохих условиях. Те же девочки с Pussy Riot, те же ребята с Болотной площади – один слепнет, другой голодает, третий – вы понимаете. То есть если бы я писал открытое письмо, вот об этом я думаю, и уже …

Собчак: Ну, может быть, написать и о них, и о себе?

Фарбер: Уже много дней я думаю, чтобы написать открытое письмо про них, про других. Но, вот вы говорите, кто-то пишет, что сын на горе отца делает что-то. Да нет горя у меня. Какое же у меня горе, если у меня такой сын? То есть я вижу.

Собчак: То есть то, что вы находитесь в тюрьме, вы не считаете горем?

Фарбер: Нет, конечно. Это стереотипы – это на какой шконке спать. Это стереотип. Горе то, что находится человек в тюрьме. Почему это горе? Во-первых, это большой вопрос.

Собчак: Мне кажется, вы находитесь достаточно в сложных условиях.

Фарбер: В очень сложных, и вы говорите, что в этой камере я долго сижу. Нет, совсем не долго. И в разных камерах заключенные, по правилам должны переезжать часть из камеры в камеру, и это тоже трудность.

Собчак: Как часто вы переезжали за это время?

Фарбер: Я сбился со счета.

Собчак: Расскажите об условиях, в которых вы находитесь здесь. Вот я, когда мы с вами только начали разговор, еще не были включены камеры, вы сказали, что камера у вас, по здешним меркам, можно сказать роскошная. Огромное окно, есть душ, и что вообще это редкость.

Фарбер: Да это большая редкость. Это замечательная камера, и я очень рад, что такое случилось.

Собчак: То есть обычно даже таких условий нет?

Фарбер: К ним тоже привыкаешь. Другие условия, но к ним не то, что привыкаешь. Нет, просто в них живешь. Принимаешь как данность.

Собчак: А что самое сложное с бытовой точки зрения?

Фарбер: Какие бы ни были сложные бытовые условия, с этим можно справиться. А какие конкретно условия самые дикие, что из-за чего можно тоже, на мой взгляд, не сидеть дома спокойно, не молчать – это перевозка заключенных.

Собчак: То есть это самое страшное?

Фарбер: Это не то, что страшное. Страшное для наших родственников, потому что они не знают, как это делается.

Собчак: А как это делается, эта перевозка?

Фарбер: Она происходит в нечеловеческих условиях абсолютно, и я почему- то хуже чем…

Собчак: Каким образом хуже? В холоде или в каких-то закрытых вагонах – как это происходит?

Фарбер: Это «стаканы», так называемые автозаки. Автозаки почему-то по какой-то причине, непонятно, уже без рессор, потому что ресурс у них выработан. Многие заключенные себя не уважают, поэтому там же, где находятся, они могут плюнуть, и все это копится. Пространство таково, что там даже карлику будет некомфортно, он будет шокирован, даже карлик. Даже человек ростом 1,20 м будет шокирован. Человеку нормального среднего роста помещаться очень сложно в этом «стакане». Как это изобразить, это надо сжаться вот так, прижать колени к груди и все, пространство вот такое и вот такое. Это даже не лифт.

Собчак: Чувствуют клаустрофобию.

Фарбер: Да  кто болен клаустрофобией, он шарахается и ходит по ступенькам. А это не лифт, не знаю, железный ящик, его называют «стаканом», в котором нельзя выпрямиться, нельзя как-то повернуться. Лучше всего туда, вообще, зайти. Я считаю должен быть День открытых дверей автозаков , и чтобы люди посмотрели просто, как выглядит.

Собчак: Так уже по Москве и не раз День открытых дверей автозаков.

Фарбер: Надо сделать автозак  железный, сымитировать «стаканы» эти легко. Поставить и пусть люди пройдут и посмотрят «стаканы», в которых возят их родных, близких. Вот этот «стакан» запирается на замок, на щеколду и при аварии все погибают, это сто процентов. Никакого люка, никакого выхода не предусмотрено аварийного, никакого там «выдави шнур, выбей стекло, выдерни», нет этого. Неважно, куда упадет этот автозак, эта буханка, с моста в реку или на дороге случится авария, или она загорится. Все сгорят там как цыплята. Если, конечно, героями окажутся конвойные, которые, рискуя самим задохнуться и погибнуть, будут в дыму открывать замки. А открываются эти замки, бывает, по десять минут, потому  что застревает ключ и так далее. Так вот, если они окажутся героями, и все удачно, может, одного удастся спасти, потому что горят машины быстро, а тем более от удара они еще сминаются. Вот это самое, что дикое, вообще, по отношению к заключенным в этом выражается. В перевозках.

Собчак: Именно в этих перевозках.

Фарбер: Хотя здесь вот когда я был на более высоком этаже, там я видел автозаки нового типа. То есть об этом уже, наверное, думают. Но, насколько мне известно, там уже люки, видно было, что сверху есть на крыше люки. Наверняка, это аварийные люки какие-нибудь.

Собчак: А вот в самой тюрьме.

Фарбер: Эти автозаки для дальних перевозок. Еще дикий поезд, который называется «Столыпин». Тоже касается перевозки. Там вот едут те, кто болен. Как в плацкартном вагоне, вот в соседнем купе едут туберкулезники, в этом купе едут многодетные отцы невиновные, в следующем – еще кто-то с открытой формой, кто-то с закрытой формой туберкулеза. Это естественно сегодня….

Собчак: То есть вы это лично прошли?

Фарбер: Конечно, да. Я ездил в «Столыпине» один раз, правда, мне повезло.

Собчак: То есть рядом с вами были больные люди, в том числе туберкулезом?

Фарбер: В том числе. И были с открытой формой. Да и те, кто с закрытой, маски носят на ухи, сдвигают на бок. Им замечание приходится делать. Очень большая категория заключенных есть, которая считает, что все, жизнь уже прошла и, мол, «а ты-то что, тебе-то что надо? Все расслабься, ты в тюрьме, приехал – все ты приехал». По этому чифир, сигареты и побольше лежать, поменьше думать, погромче радио, жалко, телека нет. Все. В принципе, как и на свободе. Такая же тюрьма у людей. Если вдуматься, то те, кто на свободе, зарабатывают деньги, для того чтобы жить как те, кто в тюрьме уже согласился с этой участью своей. Тогда почему считают, что это горе – в тюрьму попасть?

Собчак: Как складываются ваши отношения с людьми, с которыми вы сидите с сокамерниками. Вот сейчас вы с кем находитесь в одной камере? Можете об этом рассказать?

Фарбер: Я не знаю, я не спрашивал у него разрешения. Хороший парень, я знаю, что у него мама учительница, психолог, логопед, сам он программист.

Собчак: А за что он сидит?

Фарбер: И глаза живые такие. Двадцать четыре года. Обвинен в том, что сбыл наркотики какие-то легкие, нетяжелые. Но все равно.

Собчак: Но есть наркомания в тюрьме?

Фарбер: В этой нет.

Собчак: А вообще?

Фарбер: Вообще, есть тюрьмы, приезжают люди, из которых проездом, рассказывают что там, да, «там все есть, все есть». И показывают, что есть. Вот это все есть.

Собчак: Основные разговоры в тюрьме, они вокруг чего крутятся? Вокруг наркотиков, способов побега или книг, или чего?

Фарбер: Актуально, посмотрите в окошко.

Собчак: Ну, вы же общаетесь, все равно, так или иначе, соприкасаетесь с это средой.

Фарбер: Конечно. Не просто соприкасаюсь, вам это можно трудно представить. Вы, там, за забором, живете так близко, как мы здесь живем, с абсолютно чужими людьми, чужими по всему жизненному укладу. Вы там живете только, ну, так живут только муж с женой. Даже не живут, ну, те муж с женой, которые вот как раньше, у них платоническая любовь.

Собчак: Понятно, вы живете в одной маленькой комнатке, вдвоем, в одном душе моетесь, в один туалет, вот здесь  ходите.

Фарбер: Да, и все это ты слышишь постоянно. Ты слышишь дыхание человека каждый день, круглосуточно.

Собчак: Но они все воспринимают вас как VIP-заключенного?

Фарбер: Нет. Кто-то – как дурака.

Собчак: Как же? Они же видят, что здесь делается? Все, учитывая, какую публичность получило дело, чтобы как-то не раздражать общественность.

Фарбер: Они начинают учить меня.

Собчак: Учить?

Фарбер: Конечно. Многие за дурака считают: « Ты не понимаешь, если бы ты тихо сидел, зачем этот шум, если бы ты тихо сидел, то ты бы намного раньше уехал на зону». На зону уехать раньше – на этом вся система построена, вообще, следовательская, прокурорская, судейская. Все организовано таким образом, здесь в СИЗО, здесь условия на много жестче, чем на любой зоне, хоть даже особого режима. Никаких личных свиданий, ничего нельзя. Нельзя выйти даже из камеры.

Собчак: Ну, так они вас учат: «Вы бы давно уже на зону уехали».

Фарбер: Они говорят: «Конечно. Уехал бы на зону, так бы у тебя было бы все с твоим талантом. И ты вышел бы быстро, нашел бы какой-то контакт, где-то, что-то. Да и не дали бы тебе столько». И вот многие говорят про это: «Ты бы признал вину!» Или еще что-то.

Собчак: Ну, может быть они правы? Я не знаю, как насчет вины. Вот по поводу «тихо сидеть». Я вам приведу еще один пример и задам вопрос. Вот смотрите, даже дело Pussy Riot показывает, что есть две дороги. С одной стороны, Толоконникова, Алехина, огромная шумиха адвокатов, огромный пиар, и в итоге – жесткий срок, жесткие условия содержания. И вот ситуация, в которой сейчас девушки находятся, уже сидя в тюрьме. И с другой стороны, Самуцевич, которая в какой-то момент поняла, что этот путь не приведет к результату. Взяла адвокатов, которые занимались, уже не пиар-составляющей, а чисто по делу. Может быть, имела какие-то договоренности со следствием, этого мы не знаем. Признала вину, на свободе находится, и даже как бы не имеет этого срока, он условный. Поэтому у меня к вам вопрос, может быть, действительно ваши сокамерники правы? Может быть, если бы вы сидели «тихо», даже речь не идет о признании вины, просто «тихо», не шумели, не приглашали журналистов, не поощряли сына за активность, может, все бы закончилось гораздо безболезненнее, чем сейчас, когда такой большой резонанс, вокруг вашего дела?

Фарбер: Ну, во-первых, вы бы не приехали.

Собчак: Так, может быть, это к лучшему? Может быть, не нужна такая шумиха. Для вас лучше.

Фарбер: Я скажу вам. Вот когда мне с этим задают вопрос, то я также спрашиваю, заходит речь, я ее обязательно завожу, а, вообще, смысл существования человека? Я спрашиваю о том, а цель-то какая? Вот хорошо, «сидеть тихо». Это разве, ну, вот я говорю, все построено в обществе сейчас на стереотипах, вот эти решетки – это те стереотипы, которые окружают людей там, за забором. И они сидят в тюрьме еще похлеще, чем думаю я. Потому что цель выйти – это недостойная цель, и в тюрьме раньше, когда были другие правила, про которые вы напомнили и на зонах, тех, которые считают «черными». В Тверской области, насколько мне известно, уже таких нет.

Собчак: «Черная зона» – это что? Поясните.

Фарбер: «Черная зона» – это когда все живут по правилам, установленным криминальным миром, а не администрацией, которая по другим законам. Так вот там из таких делают обиженных. Тех, кто за свою шкуру, за то, чтобы ему было не больно, чтобы быстрее выйти. Вот если у него это самоцель, если у него это главное для него, то он становится очень быстро человеком неуважаемым.

Собчак: Согласна, я тоже знаю об этом, и знаю, что это такое, ну, хотя бы по каким-то книгам. Что такое блатные правила. Но смотрите, Илья, вы же не человек, который живете по понятиям, которые приняты на «черных зонах».

Фарбер: Я живу по определенным, конечно же, своим понятиям, не принятым на «черной зоне», но какие-то у нас понятия совпадают.

Собчак: Какие?

Фарбер: Такие, что последнее дело самое – это дрожать за свою шкуру. Это последнее самое дело.

Собчак: Смотрите, но ведь дело не дрожать, я понимаю, что я в другой ситуации. Я на свободе нахожусь, может быть, мне легче рассуждать, может быть, легче смириться с дурацкими правилами этой системы, в которой адвокаты играют свою игру, договориться с властью, пойти вот на эти дурацкие правила ради того, чтобы выйти. Потому что это, в конце концов, принесет радость вашим близки.

Фарбер: Да, я понимаю, но принесет ли радость близким, если я буду шкурником. Вот я об этом вам пытаюсь сказать. Что это радости не принесет, я просто отниму у них вообще отца. То есть так отец может вернуться. Да, может вернуться. Я не знаю, куда я вообще попаду, и как отомстит мне суд за все, что происходит, и что делает сын. Может быть, вы говорите, я поощряю сына – я наблюдаю за ним. И я говорю, что я делал бы так же. Не знаю, хватило бы мне фантазии придумать то же, что придумал он, но я что-то придумал, что-то бы делал, я бы не сидел.

Собчак: Вы рассуждаете уже, вот сейчас я перед собой вижу человека. Я бы понимала, если бы так рассуждал политический узник Михаил Ходорковский или политические узники «Болотной». Но я читала многие ваши интервью и хотя бы, конечно, говорить о политической составляющей вашего дела. Вы все-таки в таком большом смысле не политический заключенный, вы попали в тюрьму не из-за того, что вы ругали «Единую Россию», Путина и так далее, вы попали вот по странному делу, о взятке на очень районном уровне. Как-то это не было напрямую связанно с политикой.

Фарбер: И так многие думают?

Собчак: Я думаю, что так думает большинство людей, которые рассматривают ваше дело.

Фарбер: Да, жаль.

Собчак: Это не так?

Фарбер: Конечно, это туман.

Собчак: А как же на самом деле?

Фарбер: Потому что надо быть внимательнее, и это срок – 8 лет строгого режима – без единого доказательства взятки и, наоборот, при горе доказательств, что этой взятки не было – это политическое дело?

Собчак: Нет, ну согласитесь, сам факт срока не является признаком политического дела. Может быть, это просто действительно какая-то заказуха, по другим мотивам для суда. Мы же не знаем. Может быть, это чьи-то интересы экономические. Это же тоже возможно. Политическая составляющая какая по вашему мнению?

Фарбер: Я скажу, такая мелкая разборка, которая настолько вредит имиджу страны, уже страны! Я понимаю, по масштабу. Если в Гамбурге вышли в это воскресенье, когда было 800 дней, люди (сколько? 12 человек или больше?) вышли и устроили пикет в мою защиту – это уже портится имидж страны.

Собчак: Согласна. Это общественные резонансы. Ваше дело действительно вызывает интерес у самых разных общественных организаций.

Фарбер: Так что это за мелкие такие люди, которые так сильно вредят президенту, ну, и вы понимаете.

Собчак: Так я об этом и говорю, Илья. Вот смотрите.

Фарбер: Это не политическое дело?

Собчак: Нет, оно стало политическим за счет широкой огласки. Может быть, именно поэтому мы до сих пор находимся с вами здесь, а вы не находитесь на свободе. Я об этом и говорю. Вот смотрите, есть политик Михаил Ходорковский, который имел политические цели и, собственно, из-за этих политических целей пострадал, и его посадили в тюрьму. Почему он не просит о помиловании, почему он ведет себя таким образом и по-прежнему высказывается против существующей власти, я и как гражданин и как журналист, понимаю. Потому что он действительно выражался и как политик, он общественная, масштабная политическая фигура, и он готов за это понести наказание. Но вы человек, который, явно попал случайно под эту машину репрессий, выгодно ли вам привлекать к этому такое общественное внимание, если вы не политик, не собираетесь идти в Госдуму, не собираетесь партию создавать. Зачем вам это?

Фарбер: Я считаю, что Михаил Ходорковский и Алексей Навальный,  я не считаю, что они считают себя политическими фигурами, и что они вообще об этом думают, что я политическая фигура, и что я сижу….

Собчак: Может быть, и не думают, но они вышли с этой позицией, понимаете?

Фарбер: Дело в том, что они отстаивают, я считаю, свою точку зрения, потому что они просто порядочные люди.

Собчак: Я с вами согласна.

Фарбер: Я работал в школе в Подмосковье, в доме отдыхе «Снегири», кстати, правительственном, там, где, наверное, самые несчастные дети живут. Сейчас не знаю. Тогда жили на пятидневке, рассказывающие про то, что на выходных летали на вертолете и прочее, но на пятидневке они были там.

Собчак: А почему самые несчастные дети?

Фарбер: Потому что на пятидневке они были в тюрьме, они не были со своими родителями, их сверхобеспеченные папы, мамы-депутаты отдавали. Там правительственный дом отдыха «Снегири».

Собчак: Вы считаете, что они несчастны, потому что они…

Фарбер: Я видел их, я с ними занимался ушу. Да, они несчастные дети. Они несчастные потому, что они придумывали про своих пап и мам то, чего не было. Потому что им хотелось, чтобы эти папы и мамы были с ними. Им не нужен был вертолет в выходные, им не нужны и Гавайи, но им нужно было папу, маму видеть и колыбельную слышать. Им все нужно было то, что нужно было детям. Вот там в Рождествено я занимался с детьми, учителем работал в школе, и тоже получилась ситуация такая, когда я стал помехой. Хотя я делал то, что всех восхищало, в том числе и директора школы, но какой-то момент она посчитала, что ситуация выходит из-под контроля. Что уже приходится в школе бывать и после 6 вечера. А школа должна быть после 6 вечера закрыта. Дети так не считали, но директор школы, понятно, у нее свои дела. Сплетни появились, много чего было, об этом вышла статья.

Собчак: Сплетни какого вида?

Фарбер: Сплетни о том, что я устраиваю там какие-то вечеринки в школе со спиртным. Приходили, обыскивали класс. Я не знаю даже вкуса пива или водки. Потом нужен был учитель в Моршинке, и я стал работать учителем, потому что мог, и мне это нравится. Потому что когда можешь, то должен делать, и я делал. Начинали все равно возникать конфликтные ситуации, потому что по системе, которая спущена сверху, как воспитывать детей, как их учить, как им что вкладывать в головы – вот весь этот садизм государственный, если ты любишь детей, и о них заботишься, если ты думаешь о том, что делаешь, то ты – все, оппозиционер. Ты идешь против.

Собчак: А что вы имеете в виду под садизмом государственной системы? Конкретно?

Фарбер: Прежде всего, это унижение с самого начала, приучение к рабской психологии.

Собчак: Конкретно можете привести пример?

Фарбер: Конечно. Вот нельзя ставить «пять» всем, нельзя ставить вот этому мальчику и вот этому, вы же видите, это был мне почти выговор, почти устный. Нельзя ставить «пять», потому что они, «вы же понимаете, что у них разный интеллектуальный уровень». Да, я понимал это, что один вырос в семье инженеров, растет вернее, а другой растет в семье алкоголиков и там нельзя.

Собчак: Вы ставили всем, старались ставить всем хорошие оценки. В чем еще?

Фарбер: Что нельзя их поощрять чем-то материальным, надо только говорить «спасибо», «молодцы» и прочее, и хлопать в ладоши.

Собчак: Почему?

Фарбер: Положено так сверху.

Собчак: А то есть это вот государственная система, что нельзя поощрять. А вы стали поощрять.

Фарбер: А я видел, что это надо делать, потому что у них поначалу надо. Может быть, потом они сами увлекутся, им ненужно будет это, но поначалу надо, чтобы они тренировались. Вот в пинг-понг они играли, я подвесил на потолок классную ракетку, привез из Москвы шарики, такие, которые  не то, что в деревне, в Осташкове не увидишь, в Твери их не купишь нигде. Специально выбирал, консультировался, потому что я не специалист. Так вот это их как-то увлекало, ведь главное же – увлечь детей. Вот они увлеклись, а дальше они поняли просто, как здорово играть в пинг-понг. Их было не оттащить. Но это проблема, потому что школа должна быть  закрыта, школа не должна работать столько, сколько нужно детям, школа должна быть закрыта, уроки прошли –все, все вон.

Собчак: Получается, не было времени просто все это осуществить.

Фарбер: Нет, получается, что нужен был этот клуб, который, оказывается, был закрыт на ремонт, потому что никто не хотел быть директором, никто не хотел заниматься этим ремонтом, его контролировать, в конце концов, и я не хотел. Никто не хотел, и я не хотел, еще у меня была причина, потому что и так сплетни ходили, что я живу с главой администрации поэтому...

Собчак: Но ведь действительно об этом много было разговоров. Разве это не по ее наводке вообще стало происходит все это дело?

Фарбер: Наводке? Ее наводке? Что …

Собчак: В том числе, ну, я имею в виду ваше дело. Мы говорим сейчас о Любовь Валиевой, правильно?

Фарбер: Нет, это человек такой чистоты моральной, который занимает должность главы администрации только потому, что выбирают люди. Это последний такой кусочек демократии, выбирают глав администраций сельских. Их выбирают люди.

Собчак: Она приходит вас навещать?

Фарбер: Нет, не приходит, она там сидит, я уверен, как и раньше, до двух часов в этой администрации и за всех делает работу одна. Даже в выходные остается. Приходит раньше всех, уходит позже всех. Есть люди, которые стремятся к власти, вот их нельзя пускать туда. А есть люди, которые настолько ответственные, что к ним приходят все шапки снимают и говорят «командуй», а он говорит: «Нет, вы что!?» А ему говорят: «Только ты можешь, тебе мы доверяем». Вот она из тех людей. Вот они ей доверяют уже в который раз, они ее делают главой администрации, она уже сто раз не хочет.

Собчак: Вот смотрите, странная получается ситуация, человек, который занимается детьми, Любовь Валиева, за вас.

Фабер: Вот мы вернулись к тому, как меня посадили. И вы обрисовали как раз ситуацию ту, причем я сказал, что так и было. «Этот мошенник». Во-первых, я стал требовать от него качественных работ. Он не был к этому готов с этими «джамшудами» и «равшанами». И не в плане национальностей, а в плане неумелости. И вообще, у них не было ни разрешений на работу, ни на что. Я пытался как-то вывернуться из ситуации через другого подрядчика. Понял быстро, что это невозможно. Это государственная система, поэтому невозможно. Потому что год или больше будет я, как директор клуба, с ним бы судился сначала за расторжение контракта.

Собчак: То есть главный выгодополучатель вашего дела и того, что вы находитесь в тюрьме – тот человек, который на вас заявил?

Фарбер: Так вот я бы, даже если выиграл суд и отказался бы от подрядчика этого, пришел бы такой же подрядчик, такой же мошенник, но село, администрация проиграла бы очень сильно от этого всего, потому что дети и другие жители – бабушки, дедушки – были бы без клуба, а это единственное место, где можно всем собраться. Все это время были бы без клуба, а деньги, выделенные из бюджета, были бы не освоены, ушли бы назад. Понимаете? Всем был бы вред. А государственная система…

Собчак: Является ли тот человек, который написал на вас это заявление, настолько сильным и влиятельным, чтобы организовать такое заказное дело, или дальше уже, попав  в эту машину, вы просто автоматом прошли через все эти жернова?

Фарбер: Я написал это все в статье, называется «Судите сами»…

Собчак: Я читала.

Фарбер: Там все это описано, как все случилось. Я как раз… Там же абсурд. То, в чем меня обвиняют, это же вообще абсурд.

Собчак: Статью, я думаю, многие читали.

Фарбер: Суть в том, что если бы я как раз согласился получить взятку, в чем меня обвиняют, то тогда тот, кто мне ее предлагал за то, чтобы сокрыл мошенничество, он бы на меня не заявил. Понимаете?

Собчак: Считаете ли вы, что он обладает, ваш заявитель, таким влиянием, чтобы действительно платить судьям, тем людям, которые дальше развернули судебное слушание и так далее. Или дальше просто понеслось через жернова?

Фарбер: Я скажу про влияние. Дело в том, что я как раз пошел против этой государственной системы. Отказался получать взятку, подписывать за некачественные работы документы, но подрядчик это предчувствовал, потому что у меня были с ним такие отношения (в диктофонной записи как раз именно это есть, только требования качества). Тогда подрядчик те деньги, которые должен был мне отдать, он их оформляет, как… Он обращается в ФСБ, пишет заявление о том, что я вымогаю у него взятку…

Собчак: Это мы знаем. Мы сейчас про технику этого дела.

Фарбер: Я вам про это и рассказываю. Если человек обращается в ФСБ, и выясняется на суде, что никаких документов, подтверждающих это обращение, нет…

Собчак: Он заплатил денег ФСБ за то, чтобы они раскручивали это дело?

Фарбер: Дело выглядит не так, что идет человек и платит ФСБ.

Собчак: Почему тогда все выступили на его стороне, а не на вашей?

Фарбер: Потому что ФСБ – организация, которая… Я на суде как раз задал вопрос представителю ФСБ, что означает, как расшифровываются эти три буквы организации, в которой вы работаете. Вопрос был снят. Было ясно на суде всем, что он просто встретился с друзьями и сказал, что «проблема получить сейчас бюджетные деньги». Он не говорил «бюджетные», но проблема получить деньги за этот объект, и проблема в этом человеке. И они придумали, как сделать, чтобы проблемы этой не было. Меня решили вот так посадить в тюрьму. Я думаю, что они как раз все хотели сделать по-тихому. Ему сказали написать заявление, подсказали, что в вымогательстве взятки. Это обвинение в особо тяжком преступлении, за что суд – это уже машина – арестовывает сразу. Я попадаю  в тюрьму (как и получилось). Он все так и сделал, и меня посадили в тюрьму. А ему выдали деньги бюджетные. То есть он поехал без меня, поставил печать за меня на документах и все. А дальше он планировал, наверное…

Собчак:  Я получила ответ. Это ФСБ, которое так, как находилось в финансовых отношениях с вашим заявителем, дальше уже понеслось.

Фарбер: Маленькая деталька еще, ладно? Первый адвокат, который был, тоже от государства, и следователь, они мне посоветовали как раз по схеме, которую они всю и устроили. Что я должен признать вину, то есть на себя взять вину в получении взятки, и тогда они меня условно, может, два-три года дадут.

Собчак: Сейчас  не жалеете, что этого не сделали?

Фарбер: Смотрите, они мне предложили государственную систему. Это сейчас государственная система. Мне предложили взять на себя несуществующую вину, чтобы получилась их схема. Сейчас очень похожий суд – я прочитал в газете – над «болотниками». Там просто невозможно, адвокаты ничего не значат вообще, подсудимые ничего не значат вообще, здравый смысл никому не нужен, и ничто человеческое там не присутствует. А наоборот.

Собчак: Я бы хотела обратиться к вашему письму, вы совсем недавно написали открытое письмо российским адвокатам 14 ноября 2013 года, когда отказались лично от услуг адвокатов на общих слушаниях, мотивируя это тем, что слова адвокатов все равно ничего не значат. У вас была некая фраза, я бы хотела именно об этом поговорить. «В результате вы обязаны играть по навязанным вам мафиозным правилам, - пишете вы  этим адвокатам, - безмерно вас унижающим, а не совершенствоваться в любимом искусстве, испытывая радость от торжествующей благодаря вашему мастерству справедливости». Скажите, пожалуйста, какие навязанные мафиозные правила вы имеете в виду?

Фарбер: Я имел в виду государственную машину, которая включает адвокатов в себя только для вида. Это как…

Собчак: А правила какие навязывает?

Фарбер: А правила навязывают такие, чтобы они как раз сидели тихо, если коротко говорить, и поменьше возникали, поменьше выступали.

Собчак: Им навязывают это  в обмен на что?

Фарбер: Поменьше рассказывали заключенным и своим подзащитным об их правах, поменьше обжаловали чего-то. Как это делается все? Адвокаты прекрасно сейчас знают, что если подсудимый не признает вину, получает максимально жесткое наказание, едет в максимальную даль, куда-нибудь в Тмутаракань, и еще и там его мучают изрядно. Если же он сидит тихо, тогда все может быть по-другому. Он может за очень тяжкое преступление получить немного лет, и сидеть хорошо, и близко к родным. Это все знают адвокаты. Был адвокат даже хлеще.

Собчак: Вы можете назвать фамилию.

Фарбер: С удовольствием, чтобы больше не обращались к нему люди, потому что он не является, на мой взгляд, адвокатом, это Лайков Андрей Вячеславович.

Собчак: Он предлагал вам поддержать систему.

Фарбер: Он предлагал признать вину, говорил, что в другом случае я получу 12 лет. Раз деньги переданы, это на видео записано, значит, это взятка. Я ему говорил, что если записать на видео, как вы в магазине получаете деньги, тоже вас можно сажать на 12 лет? Он говорил: «В Тверской области так». Я отказался от юридической помощи адвокатов, от участия адвокатов в моем деле. Те адвокаты, которые ко мне приходят… Нужно мне, например, какую-то, если у меня есть, недвижимость на кого-то переписать, ко мне придет адвокат и перепишет. Но он не участвует в моем уголовном деле. Я в своем заявлении написал: адвокаты уже доказали мою невиновность, профессионально это сделали. Каждый новый адвокат находит новые доказательства моей невиновности. Она уже доказана сполна дальше некуда.

Собчак: Гособвинитель на суде в Твери, уже ставшей известная фраза, которую он сказал судье: «Может ли человек по фамилии Фарбер бесплатно помогать деревне?»

Фарбер: Почему вы не называете фамилии?

Собчак: В смысле? Не называю фамилии гособвинителя?

Фарбер: Конечно.

Собчак: Правильно ли называть его фамилию?

Фарбер: Он стал мировым судьей. Он пошел на повышение в Лихославле, он работает судьей – Верещагин Павел Евгеньевич. Он сказал эту фразу, еще много других фраз сказал, просто именно эта была подброшена…

Собчак: А вы в жизни сталкивались с проявлением антисемитизма, или это был первый случай? В тюрьме, например, в том числе? Еврей себя чувствует в тюрьме иначе, чем грузин, армянин или русский?

Фарбер: Когда спрашивают про антисемитизм… Для евреев я никогда не был и не буду евреем, потому что у меня мать русская, а для русских я никогда не буду русским, потому что по отцу у меня отчество и фамилия. Значит, у меня нет национальности. Я живу в России. Конечно, я с детства сталкивался с этой проблемой. Сплошь и рядом.

Собчак: А в тюрьме?

Фарбер: В тюрьме, конечно, тоже.

Собчак: Расскажите, как в тюрьме. Каким образом?

Фарбер: В тюрьме унижаются слабые.

Собчак: А по национальному признаку? К вам это имело отношение?

Фарбер: Ко мне не имело отношения. Я не был слабым в тюрьме. Если слабый, например, таджик…

Собчак: Я не про слабость, я именно про национальность.

Фарбер: Она должна почву иметь под собой. Если этот таджик отжимается за один раз 200 раз за подход, то никто  национальный вопрос не поднимет, хотя фашисты в камере будут.

Собчак: С вами поднимали этот вопрос?

Фарбер: Со мной поднимали, но не по отношению ко мне. Пытались меня брать в единомышленники  по поводу осуждения какой-то национальности. Я сидел с фашистами, которые маскируются под фанатов «Спартака».

Собчак: Еще один вопрос, который я не могу не задать. Разные общественные организации какое-то время назад собирали деньги, потому что была идея возместить тот ущерб, который вам приписывается – 940 тыс. рублей – из общественных организаций. Я знаю, что эти общественные деньги собирались, и Петр Фарбер даже приходил на телеканал ДОЖДЬ, об этом рассказывал. Он занял такую позицию, что эти деньги пойдут на адвокатов, на дело, но возмещать ущерб никто не собирается.

Фарбер: Конечно.

Собчак: Вы согласны с этой позицией? Деньги все-таки собирались не вашему сыну, а вам. Ваша позиция какая? Уже была собрана какая-то сумма. Какая, кстати?

Фарбер: Я знаю про это. Я знаю про сбор денег, и я знаю, как тяжело пришлось Петру…

Собчак: Эти деньги вам достались?

Фарбер: Я сейчас объясню. Собирались деньги, он все объяснял сразу, написал везде, где мог, что он собирает на интернет-кошельки свои на жизнь детей, им, и все собирали деньги на жизнь моих детей. Следователь исполнил свою угрозу, написал ходатайство, чтобы моих детей поместили в приют. Но родственники помогли решить этот вопрос.

Собчак: То есть никакой ущерб вы не собираетесь возмещать, потому что не считаете себя виновным?

Фарбер: Конечно. Мало того, уже прокуратура не считает меня виновным по этой части, вы знаете? Прокурор Тихомиров подал жалобу, в которой доказывает обстоятельно…

Собчак: Говорят, что сейчас небольшие шансы, что вас выпустят на свободу.

Фарбер: Я не верю в это и не думаю об этом.

Собчак: Последний вопрос. Когда вы выйдете, это все-таки произойдет рано или поздно, что вы будете делать, чем займетесь?

Фарбер: Я знаю точно, что я не смогу не думать о тюрьме и о тех, кто сидит в тюрьмах, и о тех, кто работает в тюрьмах.

Собчак: Вы когда  выйдете на свободу, хотите заняться правозащитной деятельностью, связанной с пенитенциарной системой?

Фарбер: Обязательно буду, конечно. Обязательно я буду этим заниматься, помогать заключенным, помогать тем, кто работает в тюрьмах, изоляторах, колониях. Они нуждаются в помощи.

Собчак: Вы готовы этому посвятить свою жизнь?

Фарбер: И этому тоже. А можно на секундочку. Это из хлеба тюремного. Я делал для детей.

Собчак: Это вы сами делали?

Фарбер: Да.

Собчак: А кто вас научил этому?

Фарбер: Тюрьма научила. Мне рассказали заключенные о том, как из хлеба можно делать, но никто не делал домики, делают четки, еще что-то, кубики делают.

Собчак: Жалко, что вам талант вам приходится применять…

Фарбер: Почему жалко? Кто сидит со мной в камере и видит, как я это делаю, с ним что происходит, вы не представляете. Он перестает каждый вечер бубнить, что еще один день убит, и он тоже думает, чем ему заняться, и что-то тоже делает. Им это очень помогает, тем, кто это видит, тоже. Я рисую портреты своих сокамерников.

Собчак: Это, с которым вы сейчас сидите?

Фарбер: Нет, я сидел с ним давно. Это с фотографии. Это девушка одного из сокамерников.

Собчак: Здесь есть человек, с которым вы сидите сейчас?

Фарбер: Нет, он пришел только вчера вечером.

Собчак: Это какой-то самый грозный.

Фарбер: Нет, он, наоборот, самый слабый. Видите, тараканов. 13 лет опыт употребления наркотиков, это колючая проволока и одновременно тараканы, которые от него разбегаются.

Собчак: Какой из этих людей самый сильный и волевой человек?

Фарбер: Не нарисован.

Собчак: Не нарисован?

Фарбер: Нет. Это с фотографии, это с натуры. Это девушка-следователь, которая знакомила меня с материалами дела. Это девушка с фотографии одного заключенного.

Собчак: Это он попросил?

Фарбер: Да, ей в подарок. Правда, четыре прически одновременно это я ей сделал. У нее была одна. Это шарж на сокамерника дружеский.

Собчак: Спасибо большое вам. Сейчас проклянут уже, сколько мы времени вашего заняли.

Фарбер: Вы же редко приезжаете. Передайте, пожалуйста, Петру, что его поступок, о котором мне рассказывают уже заключенные, а им рассказывают их родители на свидании адвокаты, что он впечатлил даже заключенных.