«Я больше не боюсь смерти, хоть и боюсь умирания»

В сентябре мне исполнится тридцать пять. Я знаю, эта декларация почти ничего не значит — она содержит две фактические ошибки. В сентябре мне все еще будет тридцать четыре. А сам я буду мертв.

При каждом восходе солнца я говорю себе: «Ну что же, не этой ночью». А на каждом закате: «Ну что же. Не сегодня».

Я обнаружил, что в жизни, целиком зависящей от обстоятельств, присутствует нечто инфантильное. Существовать от часа к часу — это, в определенном смысле, ребячество.

Смешно сказать: мне нечем защититься от обвинения в легкомыслии. Жить, не задумываясь о будущем, легкомысленно и глупо, еще большая глупость — задумываться о нем.

После того как немцы потерпели поражение на востоке, в лагере наступило смущенное затишье. Оно походило на приступ — я снова впадаю в напыщенность — смертельного смущения. Немцы поняли, как крупно они рискнули, поставив на победу; поняли наконец, что фантастические преступления, узаконенные их государством, все еще остаются незаконными во всем прочем мире. Это настроение просуществовало пять или шесть дней, ныне от него остались лишь относительно приятные воспоминания.

Селекции проводятся повсюду: на перроне, разумеется, но и в лазарете, на перекличках и даже в воротах. В воротах иногда рабочие команды подвергают селекциям дважды в день — при выходе из лагеря и при входе. И люди, похожие на обглоданную птичью дужку, — обглоданную и обсосанную — выпячивают грудь и стараются передвигаться трусцой.

Немцы не могут победить в войне против англосаксов и славян. Но, вероятно, они еще успеют выиграть войну против евреев.

Теперь Долль ведет себя на перроне иначе. Выглядит он не так неопрятно, как прежде, и отнюдь не столь очевидно пьян или мучим похмельем (или и то и другое). Его манера выражаться стала — и вот это странно — более уверенной и цветистой. На мой взгляд, он по-прежнему совершенно безумен, впрочем, это и неизбежно. Что им еще остается, как не подкручивать лимб безумия? Убеждения Долля подновились: он посовещался со своим интимнейшим «я» и пришел к выводу, что, да, поубивать всех евреев — дело самое правильное.

Зондеры же пережили Seelenmord — смерть души. Впрочем, ею же страдают и немцы; я знаю это; иначе и быть не может.

Я больше не боюсь смерти, хоть и боюсь умирания. А умирания я боюсь, потому что оно будет мучительным. Только это и привязывает меня к жизни — тот факт, что расставание с ней будет мучительным. Будет мучительным.

Опыт говорит мне, что умирание никогда не длится меньше шестидесяти секунд. Даже если получить пулю в затылок и повалиться на землю, точно марионетка, чьи нити мгновенно обрезали, умирание все равно будет длиться не меньше шестидесяти секунд.

И этой растянутой на минуту смерти я все еще боюсь.

Когда Долль снова приходит, чтобы увидеть меня, я надзираю в мертвецкой за работой парикмахерской и зубной команд. Члены парикмахерской команды ору- дуют ножницами; члены зубной — держат в одной руке долото или маленький, но тяжелый молоток, а в другой — тупой крюк для фиксации челюсти. На скамейке в углу спит, облизываясь во сне, эсэсовец-дантист.

— Зондеркоманденфюрер. Ко мне.

— Господин.

Вынув из кобуры, но не наставив на меня свой «люгер» (как будто вес пистолета удерживает его правую руку прижатой к бедру), Долль приказывает мне идти в кладовку, где хранятся шланги и метлы, кисти и хлорка, и сам идет следом.

— Я хочу, чтобы ты пометил в своем календарике дату.

Перед тобой палка колбасы, и ты съедаешь ее, и она уходит в прошлое. Перед тобой бутылка шнапса, и ты выпиваешь ее, и она уходит в прошлое. Перед тобой теплая постель, и ты спишь в ней, и она уходит в прошлое. Перед тобой день и ночь, и они тоже уходят в прошлое.

Я питал величайшее уважение к ночным кошмарам — к их разумности и артистизму. Ныне я думаю, что они жалки. Они совершенно неспособны предъявить мне что-нибудь хотя бы отчасти столь же ужасное, как то, чем я занимаюсь каждый день, — да они и пытаться перестали. И теперь мне снятся только еда и чистота.

— Тридцатое апреля. Запомни, зондеркоманденфюрер. Вальпургиева ночь.

Сегодня десятое марта. Я чувствую себя так, точно мне подарили целую жизнь.

— Где? — продолжает он. — В Коричневом домике? У Стены слез? И сколько осталось времени? Десять сотен часов? Четырнадцать сотен? И каким способом?.. Ты выглядишь подавленным таким обилием возможностей, зондер.

— Господин.

— Почему бы тебе просто не положиться на меня?

Девяносто процентов тех, кто служит в отрядах «Мертвая голова»*, скорее всего, были когда-то совершенно заурядными людьми. Заурядными, прозаичными, банальными, серыми — нормальными. Они были когда-то совершенно заурядными людьми. Но больше они не заурядны.

— Но так легко ты не отделаешься, зондер. Прежде чем проститься со мной, тебе придется оказать мне услугу. Не тревожься. Предоставь все Коменданту.

Тот день в Хелмно выдался ошеломительно холодным. И наверное, о нем можно сказать только одно, он только одно и значил: день молчаливых мальчиков.

Но нет. Ветер шуршал в деревьях, ты мог это слышать. С пяти утра до пяти вечера немецкие солдаты орудовали плетьми, ты мог это слышать. Три газвагена раз за разом приходили из «замкового лагеря», разгружались в «лесном» и снова включали моторы, и ты мог это слышать.

21 января 1942-го цифры были такими огромными, что СС и Орпо отобрали еще сотню евреев, чтобы они помогали зондерам отволакивать тела к общей могиле. Эта вспомогательная команда состояла из подростков. Им не дали ни еды, ни воды, и они, голые, подгоняемые ударами плетей, проработали в снегу и окаменелой грязи двенадцать часов.

А когда стало темнеть, майор Ланге отвел мальчиков к ямам и перестрелял их одного за другим — и ты мог это слышать. Под конец у него вышли патроны и он разбивал черепа мальчиков рукояткой пистолета. И ты мог это слышать. Однако мальчики, всеми правдами и неправдами старавшиеся оказаться следующей жертвой, не издавали ни звука.

А после того еще и это.

— Она черноволосая, твоя жена, с белым прямым пробором. Похожа на скунса. Нет?

Я пожимаю плечами.

— Она работает по найму, твоя Суламифь. Искусная швея, обожает мундиры Вермахта со свастиками. Сто четвертая фабрика. А по ночам восстанавливает силы на чердаке над пекарней, что на Тломакской улице. Не так ли, зондер?

Я пожимаю плечами.

— Ее возьмут первого мая. Хорошая дата, зондер, — третья годовщина изоляции еврейской трущобы, — говорит он, оскаливая жуткие верхние зубы. — Ее возьмут первого мая и привезут сюда. Тебе не терпится увидеть твою Суламифь?

— Нет, господин.

— Ладно, я избавлю тебя от этого. Такой уж я сентиментальный старый дурак. Распоряжусь, чтобы ее убили прямо в Лодзи. Первого мая. То есть если утром того дня я не отменю мой приказ. Понятно?

Я говорю:

— Господин.

— А скажи. Был ли ты счастлив со своей Суламифью? Была ли то любовь, для которой все месяцы — май?**

Я пожимаю плечами.

— Полагаю, тебе пришлось бы объяснять, почему ты несколько опустился в ее отсутствие. Не следил за собой. Ах, ничего нет хуже презрения женщины. Твоя Суламифь, она ведь женщина крупная, не так ли? Скажи, Суламифь нравилось, когда ты ее наяривал, а, зондер?

День 31 августа 1939 года был четвергом.

Я шел из школы домой, с сыновьями, под безупречным, не вполне серьезным солнышком. Последовал семейный ужин — куриный суп, черный хлеб. К нам забегали ненадолго друзья и родственники, и каждый задавал один вопрос: не слишком ли мы запоздали с мобилизацией? Все испытывали большую тревогу и даже страх, но также чувство солидарности и стремление выстоять (как-никак мы были страной, которая девятнадцатью годами раньше победила Красную армию)***. Потом мы долго играли в шахматы, разговаривали о разных пустяках — обычные улыбки, переглядывания, а ночью я, желая показать, что ничего не боюсь, обнимал жену. Шесть дней спустя на улицах разбомбленного города во множестве гнили лошадиные трупы.

Когда я отправился тем первым транспортом — как предполагалось, в Германию, надеясь найти хорошо оплачиваемую работу, — то взял с собой сыновей: Хайма, ему было пятнадцать, и Шола, рослых, широких в плечах — совсем как их мать.

Они были среди тех молчаливых мальчиков.

А после того еще и это.

— Не беспокойся, зондер. Я скажу тебе, кого надо убить.

*Мертвая голова — части СС, отвечавшие за охрану концлагерей.

**Как это ни странно, Долль цитирует «Бесплодные усилия любви» Шекспира — акт IV, сцена 3 (перевод П. Вейнберга).

***Военный конфликт в период с 1919 по 1921 год между Польшей и советскими республиками, который в Польше называют Польско-большевистской войной. Ни одна из сторон не добилась желаемых целей, но в ожесточенном сражении под Гродно поляки захватили около 40 000 пленных, после чего был подписан мирный договор.