Кто узурпировал русский язык, и как его теперь юзать

Фото: Depositphotos

Дождь:  В последнее время в русском новостном языке стало много новых сокращений: мундепы, гумконвой и так далее. Откуда это берется?

Гусейнов: Вообще массовое употребление аббревиатур исторически, начиная с книги Виктора Клемперера «Язык Третьего рейха», считается признаком тоталитарного или авторитарного сознания. Вы уже не воспринимаете аббревиатуру содержательно. Вы же не думаете, когда говорите «колхоз», о коллективном хозяйстве. «Колхоз» — это уже имя. И можно много примеров привести, как менялись аббревиатуры жилищно-коммунального хозяйства. Сначала это был ЖАКТ, потом ЖЭК, потом кончилось это все ПЖРО — производственное жилищно-ремонтное объединение. Это последний скрип советских аббревиатур. ПЖРО — это же анаграмма пожара. Вообще, если у аббревиирования нет точной служебной функции экономии, то считается, что это признак оскудения речи.

Дождь: А выражения, например, «Гумконвой едет в Донбасс» откуда берутся? Это какая-то новая волна, сопоставимая даже с двадцатыми годами? И вот еще что: это само по себе происходит или направленно?

Гусейнов: Что отличает демократическую журналистику от всякой другой? 

Демократическая журналистика устроена по принципу полета в самолете. Всякий раз, когда вы летите, выходит стюардесса и обязательно рассказывает, как пристегивать ремни да откуда выпадает кислородная маска. Даже если в этом самолете нет ни одного человека, который никогда не летал. И вот к журналисту такое же требование — говорить с обычным человеком нормальным языком и, как только появляется что-то непонятное, в скобках ему это объяснять. Кто это такой, о ком говорят. Или что означает этот термин. 

А в недемократической журналистике все наоборот. Как только появляются слова, которые являются, с вашей точки зрения, специальными терминами или привязанными к историческому моменту, вы, используя их, как бы отгораживаетесь от обычного пользователя и говорите, что вы и есть спец, что вы информированы лучше, поэтому вы употребляете слово «гумконвой». Скажем, иностранец или наш школьник, который будет это читать, не поймет, потому что этого слова просто нет в словаре.

Таким образом проявляется высокомерие по отношению к пользователю. У меня, мол, есть специфический жаргон, мои слова, и я их употребляю. 

Дождь: Но ведь все эти «мундепы» звучат чудовищно.

Гусейнов: Они звучат плохо. Есть еще похожие примеры в жаргоне военных людей: «груз 200» и «груз 300». Соответственно убитый и раненый. И вот журналисты, скажем, «России 24» спрашивают: «Сколько у вас двухсотых? Сколько трехсотых?» Это же маразм. То есть перенимается жаргонное слово из очень специфического языка военных и вбрасывается как шик. Далее, когда вы так бойко говорите «двухсотый», «трехсотый», вы полностью дегуманизируете содержание своего высказывания. Ведь речь идет об убитых. То есть для обычного человека важно понимать, что там было столько-то раненых, столько-то убитых. А вы переходите на язык интенданта, который, потирая руки, говорит: «О, хорошо, у меня все равно сапог на всех не было». 

Дождь: Но это же не само по себе происходит. Кто-то же направляет этот политический дискурс?

Гусейнов: Им никто не управляет, но его направляют и подправляют. Понимаете, в тот момент, когда журналисты и люди вообще стали глотать все, что говорил Жириновский и при этом в профессиональном сообществе не возникло бойкота, когда люди не сказали, что мы не разговариваем его тоном или тоном Филиппа Киркорова в беседе с журналисткой, они признали, что так можно. И сейчас разговор перешел уже в бешеные крики, в вопли.

Посмотрите ту же «Россию 24». Там ведущий просто кричит и хамит, причем хамит зрителю, но зритель этого уже не воспринимает, он привык, что это теперь нормально. И этот крик проявляется в том числе в словах, которые в принципе не могут быть в медиа.

У нас считают, что политическая корректность — это вид цензуры и самоограничение. И в итоге мы «откровенно» называем этих арабских обезьян или американских обезьян арабскими обезьянами или американскими обезьянами, например.

Дождь: Но сейчас доходит до того, что «арабские обезьяны» появляются, условно говоря, в заголовке «Российской газеты». То есть в итоге у нас в новостях два регистра: либо «арабские обезьяны», либо дикий канцелярит гоголевского чиновника, который трансформировался через советский собес. Такое ощущение, что варианта посередине — изложить то же самое нейтральным спокойным русским языком — вообще нет. Почему нельзя рассказать новость нормальным языком? Вообще что есть нормальный русский язык?

Гусейнов: Я вам напомню теорию трех штилей, которую перенял Ломоносов: высокий, средний и низкий. 

В советское время высокий штиль был узурпирован идеологией: любовь к Родине, все приподнято и возвышенно, что-то из религиозного языка (например, священный долг). При этом он сдобрен деревянными канцеляритами: официальные масс-медиа следили, чтобы ничего живого не попадало в этот язык. 

Когда высокий стиль узурпирован, средний пласт начинает выполнять функции верхнего. Отсюда, например, суровый стиль и, скажем, трифоновская проза семидесятых. Но это – слишком сложно для носителя языка.

Но когда у вас нет среднего языка, его начинает заменять низкий, а просто языком, на котором говорят люди, становится матерщина. Ее недоступность в открытой печати стала большим достоинством для пользователя, и тот отождествил мат со свободой слова. 

Иначе говоря, у вас измордован верхний план языка, который никто не может воспринимать, а в обыденной жизни все время прорывается какой-то матерный подтекст. 

Дождь: Но при этом в советское время официальные СМИ и правительство не могли использовать язык подворотни, это было некое табу, а сейчас Путин может говорить «мочить в сортире». И это распространяют депутаты, Киселев, весь политический класс. Они достают этот язык снизу. А что тогда остается нетронутым?

Гусейнов: Нам не повезло. У нас, с одной стороны, есть продвинутое общество, то есть люди, которые знают иностранные языки, которые где-то были, что-то читают. Их немного, но они есть. И они постепенно переходят на эти другие языки. Драма в том, что продвинутые носители русского языка, просто ради сохранения национально-культурного, психического развития, перестали пользоваться русским языком. Он их просто не устраивает. Моя фейсбучная френдэсса, которая работает в Америке, пишет стихи и микропрозу, Василина Орлова, говорит: «Вот я начинаю читать по-русски и ловлю себя на том, как это провинциально страшно, просто нет развития мысли». Цитирую по памяти, но суть такая.

Сегодня вы вдруг обнаруживаете, что у вас нет насущной необходимости развивать свой язык для того, чтобы с помощью аргументов, с помощью особого стиля, с помощью обращения к каким-то пластам культуры предложить понятную, доступную версию нынешнего развития. Вам нужно действовать в реальном масштабе времени, например, в условиях культа денег: то, что мне надо, я беру, то, что мне не надо, пошло вон. Поэтому мы оказываемся жертвами такой ситуации, когда не нужна сложность. То есть «практиковать сложность» (это слова М.К. Мамардашвили) не нужно.

Дождь:  А как с этим бороться? Что могут сделать независимые СМИ, если государственные СМИ ведут игру на понижение, то есть они эту планку еще сильнее понижают? Что противопоставить этому? Начать рассказывать новости на русском матерном?

Гусейнов: Наоборот.

Дождь: Но это же движение в противофазе, оно не увлечет за собой широкие массы. 

Гусейнов: Это действительно хороший вопрос. Вот мы находимся в такой ситуации. Наши действия? И здесь этот вопрос должен быть передан самим людям. В данном случае это ваша функция. По заказу Гали Тимченко 5 лет назад я писал об этом колонку. 

Задача состоит в том, чтобы просто сообщать, просто информировать общество. Медиа не занимаются воспитанием, только косвенно, наверное. Единственное, что можно воспитывать, вернее, показывать, — это что было бы, если бы у нас был нормальный выбор. Выбор и, если хотите, внутренний, домашний культ сложности.  Это не должно быть обязательно трудно, это должно быть сложно, как часовой механизм. Люди сложно устроены, и не надо думать, что можно их упростить. Мы их не можем упростить. Нельзя сказать, что способ, которым делаются 3D-фигуры, это просто. Нет, это не просто. То есть даже гвоздь забить непросто, нужны какие-то навыки.

Вот здесь, как мне кажется, создание такой микросреды, как у вас на «Дожде», через которую проходят группы, которые потом видят другие, это один из путей.

Дождь: То есть говорить о политике лучше языком сложности, а не упрощения?

Гусейнов: Понимаете, у нас есть еще одна проблема. У нас в принципе нет политического языка.

Дождь: Потому что нет политики.

Гусейнов: Нет политики. Отсутствие политики выжигает поле, где люди ищут компромиссы. У нас даже слово «компромисс» находится в отрицательной зоне спектра. Считается, что быть бескомпромиссным хорошо. Политика, которой у нас нет, образует в значительной степени каркас, в котором слабые носители языка могут опереться на что-то, а сильные носители языка могут его как-то видоизменять, работать над ним. Когда у вас этого каркаса нет, у вас дубина в руках политикана становится аргументом.

Дождь: Сейчас подзабылась тема с Донецком и Луганском. Но в разгар событий у нас была большая дискуссия внутри канала, потому что федеральные телеканалы навязывали термины времен Великой Отечественной войны: ополченцы, каратели, фашисты и прочее. Мы остановились на слове «сепаратисты», ведь формально эти люди хотят отделиться от общего, стать некой страной. А когда Первый канал выбрал слово «ополченцы», то получилось, что эти ополченцы пришли и освободили от фашистов село. Почему мифология именно Второй мировой войны? Она наиболее сильна? 

Гусейнов: Это объясняется тем, что в советском и постсоветском дискурсе все-таки Великая Отечественная война является таким основным, базовым событием. Это книга бытия. И это такая базовая ультимативная легитимация вообще всего, что есть или наступит потом. Это такая универсальная парадигма, которую Путин все время видит, на все накладывается некритически. А поскольку само событие для не участвовавших в нем людей – это миф, дальше уже вы можете распоряжаться им по произволу. Все знают, что героев-панфиловцев не было, и некоторые даже смеются. Но ведь у нас все советские десятилетия отрицали факт раздела Восточной Европы с Гитлером по итогам пакта Молотов-Риббентроп. А сейчас легко отрицать то, что было вчера.

Дождь: Насколько это может быть живуче? Если, допустим, выражению «как Мамай прошел» 600 лет, а оно до сих пор существует. Можно говорить, что спустя 100 лет термин «фашист» все еще будет сильным, или есть какой-то шанс, что может обветшать вот эта сила этих штампов: фашисты, Гитлер и прочее. Уже через 100 лет Гитлер будет никому не страшен, это было давно и неправда.

Гусейнов: Этого не будет, пока существует мощная образовательная подушка, которая все время воспроизводится в школе, это все время проходят. А еще воспроизводятся разного рода опасные штампы. Вот сейчас после слов Путина «удар в спину», вернулось слово «пособники»: пособники терроризма. Это как «подкулацкое отродье». Кто угодно. Нет определения, кто это вообще такие. Но сигнальное слово произнесено. И слово «фашист» стало внутренне бессодержательным, чтобы люди в себе не могли его узнать, зато осталось сигнальным.

Дождь:  Насколько целенаправленна, организованна и осознанна эта работа с языком? Можно представить, что где-то там сейчас в кабинете у Володина сидят пять человек и думают: «А давайте мы начнем называть всех пособниками». Или все-таки это процесс в некотором роде стихийный и сидит какой-нибудь там главный редактор ТАССа и просто воспроизводит штампы, которые читал в 50-е годы еще мальчиком в сталинские годы. Какая здесь доля искусственного, какая доля воспроизведения еще с советских времен штампов вперемешку с бог знает чем? 

Гусейнов: Вы знаете, с чем сравнить? Очень похоже события развивались, когда сняли Хрущева в октябре 1964 года и появилось множество антихрущевских анекдотов. В их создании принимали участие люди, отчасти действительно нанятые для придумывания анекдотов о Хрущеве, в которых он предстает ничтожным по сравнению со Сталиным.

Дождь: Можете хоть один анекдот рассказать?

Гусейнов: Анекдот например, про три «т».

Сидят трое, у каждого на столе буква «т». Заходит Хрущев. 

— Ну, говорит, Маркс — титан, это понятно. Ленин — теоретик, а Сталин — тиран. А я кто? — спрашивает Хрущев. — У меня тоже «т» стоит.

— А ты трепло.

То есть это совершенно не народная мудрость, никакая не народная, все это слишком интеллигентское. Это не фольклор, это чистый заказ, который маскируется под фольклор. Созданием таких обманок занимались разные люди, некоторых я даже знал из тех, кто конкретно этим занимался. Почти фабрика троллей, но без интернета. Особенно ускорилось производство этих анекдотов к 1967 году, уже Хрущева давно сняли, но он был жив. Хрущева все это время вполне сознательно изображали эдаким дурачком. Частушки, которые про него сочиняли, не были народные, они были словно из космоса: «Вышла замуж за Хрущева, да боюся одного, говорят, что вместо члена кукуруза у него». Или «Валентине Терешковой за полет космический наш Никита подарил *** автоматический». Море этих частушек, которые с ним связаны. Этот троллинг 1960-1970-х годов сплачивал наследников Сталина.

Дождь: Но давайте вернемся в наши дни. Вы приводили пример вашей знакомой, которая в США живет, которая говорит, что перестает пользоваться русским языком, потому что какой-то налет провинциальности. Может быть в том числе поэтому и в России люди начали вставлять не просто заимствованное слово, а прямо целые выражения. Например, слово юзать, в смысле использовать, от английского use. Какой-то прямой потребности нет, но проще сказать «заюзанный» или «поюзать», ты как бы звучишь не провинциально, ты звучишь классно, ты не хочешь использовать русский глагол, чтобы не выглядеть немодным.

Гусейнов: Есть такие необыкновенные пластические возможности русского языка — играть со словом и, немножко потрепав, его принизить. В отношении к английским словам, в русском узусе (общепринятое носителями языка употребление слов, устойчивых конструкций) есть элемент такого вот уничижения этого английского слова. Его немножко там «расшарить». Там Corel Draw — горелые дрова, отфотшопить...

Дождь: Поюзанный.

Гусейнов: Да, поюзанный, покоцанный. Здесь есть элемент такой мести. Мы проиграли холодную войну, зато мы вас поюзаем так, что вам мало не покажется. А на самом деле – просто речевое признание, что мы этот пласт языка восприняли, впитали и никуда от этого не денемся.