Почему на самом деле Брежнев начал войну

Леонид Ильич сел в машину. Как на счастье, работало «Эхо Москвы». Социолог Левада — нет, точно Левада, я не путаю, вот откуда такая фамилия берется? — говорил. Говорил, мол, что 68 процентов телезрителей московской программы одобрили выступление Сахарова в передаче Познера. И теперь, по прогнозу, предвыборный рейтинг академика вырастет на 4–5 процентов, а рейтинг Генерального секретаря — упадет на 2–3 процента. За два месяца и две недели до выборов.

Генерал Рябенко хотел потише сделать, но я не дал. Это, товарищи, ******. Не трындец, как мой внук бы сказал, а именно что настоящий, наш, советский ******. Марксистско-ленинский, как есть.

Я никогда не ругаюсь, но иногда приходится.

Это значит, с завтрашнего дня разрыв будет не десять процентов, и не двенадцать, как я только что понимал, а все пятнадцать. И не выиграть мне выборы, как своих ушей. Хотя уши свои я не выиграл, а от родителей в Днепродзержинске просто так получил. Но это уже неважно.

Ну уж нет. Я не хочу воевать в Афганистане. Сестра Любка против. Она говорит — ты все что угодно, Ленька, только ребят на смерть не посылай. Ты же сам смерть пережил, знаешь, что это такое.

Да, пережил, и еще не раз переживу.

И безо всякой Любки понятно. Леонид Ильич Брежнев — миротворец. Он, то есть я, прекратил все войны в Европе. Пробил Хельсинкские соглашения. ФРГ признала ГДР. И еще получу Нобелевскую премию мира. В крайнем случае, сам поеду в Осло, к норвежскому королю, и мы под лососика все и обговорим. Или под семужку, это как получится. Король — мой друг, он поможет. И еще Вилика с собой приглашу. Как лауреата, норвежца бывшего и норвежского мужа. Он-то уж точно не сдаст. В Вилике я уверен.

Какой же тут Афганистан? Никакого Афганистана.

К тому же с Афганистаном Олимпиаду можем сорвать. А сейчас задний ход уже не дашь. И так народ без сапог оставили.

У меня есть план. Вы еще совсем не знаете, какой, но есть.

Я вошел в дом Горького.

Мария встречала меня растрепанная, какая-то больше русая, чем всегда. И сильно, слишком пахло от нее молдавским кагором. Я-то кагором возбуждаюсь, но не стоит так поддавать. Молодая еще. Вон, дочка у меня… Не ровен час, Андропов ее посадит. Я ведь защищать не стану.

— Ленечка, я так рада! Я слышала, там с выборами все плохо.

Вот те раз. Что кагор делает. Зачем старику сразу с порога плохие вещи говорить?

Генерал принял пальто.

— Послушай меня, Мария.

Мы сидели в комнате с клавесином и арфой. Большой комнате, метров сорок. За окном оставалось темно и сухо, как в склепе овощной базы.

— Я все решил. Я 31 декабря, под самый Новый год, уйду в отставку.

— В отставку? Зачем?

Мария вздернула брови, и полно открылись пьяные глаза.

— В полдень. В 12 часов, одним словом. Я завтра договорюсь с Лапиным. Выступлю. Скажу. Дорогие друзья, за 15 лет у нас громадные успехи. Я сделал для вас все. Пора дать дорогу молодым. Будет Андропов. Но я не так сделаю, как сейчас. Чтобы не зазнались они. Андропов — только генсеком. А на Верховный Совет поставим другого человека. Черненку, наверное. Он баллотируется по твоей Молдавии, пройдет. Должно быть. Куда деваться. У вас же там нет академика Сахарова. А Верховное главнокомандование сделаем коллегиальное. Отдадим Совету обороны.

Я сидел на кожаном кресле, которое специально для меня сюда и подвезли. С самого начала. Мария — на стуле вдовы Алексей Максимыча. Это то, что венский стул называется. Может, нехорошо, что мужик в кресле, а баба — на венском стуле. Но мужик-то малек постарше. 120 кг живого веса и ноги больные. Такой на венском стуле и не усидит. А если провалится венский стул под верховным главнокомандующим, все еще верховным главнокомандующим некрасиво выйдет. Соседи не увидят, но все равно — скандал.

Мария то ли начала трезветь, то ли искала мизинцами новую рюмку. Почему мне кажется, что она русая, а не брюнетка, в какую влюбился? И лицо не такое выпуклое. Это от освещения, наверное. Горький любил сумерки, а с тех пор схему подсветки и не меняли.

— Ленечка, как же ты уйдешь, если меня для «Голубого огонька» уже записали? А теперь ведь выкинут, вырежут. Если ты Генсеком не будешь.

Откуда ты пигалица, 25-летняя, так уже в жизни пытаться разбираешься? Или наоборот.

— С чего ты взяла, дуреха? Андропов — мой друг, Черненко — еще больший друг. Да и Лапин никуда не девается. Никто ничего не вырежет.

— Нет, Ленечка.

Она вскочила и подумала, где графин.

— Со мной-то что будет, когда ты уйдешь? Ты подумал?

Вот-вот, самое интересное.

— Вот-вот, это самое интересное. Я тут домик хороший присмотрел. В Германии, на острове Зюльт. Зэ, ю, лэ, мягкий знак, тэ. Слышишь, сколько букв знаю, и даже мягкий знак. Не домик даже, а дом. Почти как этот. А может, и лучше этого. Купим дом и отправимся туда жить. Я уже и с канцлером Шмидтом все согласовал.

Приврал, но неважно.

— Какой остров в Германии? Что ты такое говоришь, Леня? Где там остров?

— На Севере, в Северном море.

— Там же холод собачий.

Пухлыми пальцами она себе налила. Мне даже не предложила. Ну и ладно. Я ведь запах кагора люблю, а не так чтоб особенно внутрь употреблять. Хотя, когда причастие, вкусный был.

— Тепло, всегда тепло. Не как у нас.

— Ну как же на Севере тепло может быть? Это ж не Молдавия.

Она выпила, и мы помолчали.

Пошла дальше.

— Так ты хочешь уйти на пенсию, и чтобы я с тобой в Германию поехала?

— Именно так и хочу, Мария. Официально предлагаю. Чтоб мы с тобой зажили вместе в роскошном доме на острове Зюльт. Прямо на берегу моря. Купаться каждый день можно. Но самое важное — устриц там завались. Обожремся устрицами. Лучшими устрицами.

Хотел полюбоваться на произведенное впечатление.

Она схватилась руками за немытые волосы. Вот — немытые. Неприятно. Но ладно. Очень много времени на распевки уходит. Репетиции. С арфой и клавесином.

— Что-то ты не продумал, Леня. Сурово, и уже не «Ленечка». Словно даже трезвеет.

— Я молодая женщина, а тебе-то уже… Сколько осталось. Три года? Пять? Ты о карьере моей подумал? Если что-то на острове с тобой случится, *****, я там одна буду по этому дому метаться? Или мне в море утопиться? Или канцлер твой на мне женится?

Да. Вот так. Не люблю, когда женщины матерятся. Сам почти нет, и бабам никогда не давал. Особо.

А писательница, видать, действительно утопилась, раз про нее Мария вспомнила. Вот что любовь к женатому мужчине с человеком делает.

Карьера… Карьеру твою я и начал. Не помнишь? Но напоминать, попрекать не буду. Несолидно. Не для председателя президиума.

Я задумался. Перебить она не давала. Мария.

— Я сейчас на заслуженную артистку иду. Что, от всего отказаться?

Уже почти истерика. Не хочу. А заслуженную артистку я тебе и сделал. Молдаване написали письмо в министерство, и — пошло-поехало. К весне должны дать, к твоему дню рождения. Мой подарок.

— Мария, дорогая.

— Подожди, Леня. А на что мы там жить будем? Тебе канцлер денег даст?

Привязалась к этому канцлеру, черт.

— Во-первых, у меня персональная пенсия. На уровне зарплаты члена Политбюро.

— Ты издеваешься, Леня.

У нее глаза то зеленоватые, то голубеют. Это Горький так освещение придумал.

— Ты знаешь, сколько твой гребаный рубль на черном рынке стоит?

Рубль — не мой, и не гребаный. Твердая валюта вполне. И при чем здесь черный рынок вообще?

— Я тебе, Мария, другое скажу. Я знаю, как быстро миллион дойчмарок заработать.

Она так заулыбалась, что точно тошно.

— Так ты, оказывается, большой бизнесмен, Ленечка.

— Может, и не бизнесмен, но большой. Послушай меня три минуты, не перебивай. Я напишу воспоминания. Мемуары напишу. И там такое расскажу, что все издательства западные сразу купят. Я за свои первые воспоминания 127 000 рублей получил. Все детям отдал.

Своим ли, чужим ли — какая уж теперь разница. Тем более — вам.

— И что ты там такое напишешь? Про Малую Землю что-нибудь?

— Нет. Про Малую Землю уже все написал. Хватит. Напишу, как мы Хрущева убить хотели. Отравить. Зверской водкой от алтайских товарищей.

Она как будто завелась в танце. Скакала вокруг моего кресла, как подорванная. Улыбка не исчезала. Запах кагора множился снежной бурей.

— Вы — это кто?

— Мы — это я, Подгорный и Семичастный. Мы с Подгорным придумали. Семичастный исполнял. Привезли с Алтая водку от тамошних товарищей. Добавили тазепамчику. Я бы сейчас нембутальчику добавил, а тогда не знал просто, что такой есть. Никита бы выпил — и привет.

Мария остановилась.

— Ты представляешь, как западники за эту историю ухватятся! Миллион дойчмарок минимум. Мне канцлер Брандт сказал. Вилик мой. Вилочка.

Хотя он давно уже никакой и не канцлер. И не говорил про мемуары ничего. Но дом он показал. Прямо рязанскими перстами. И Зюльт показал тоже.

Мария остановилась и успокоилась.

— Вилочку твою я не знаю. И этих двух ******* тоже. Вот который пальто за тобой носит — это не Семичастный?

Я промолчал.

Она отошла от меня и села за круглый стол, поодаль. Где был графин. Налила себя новую рюмку. Овальные щеки блестели, как костюмы канцлера Шмидта.

Леонид Ильич все еще ждал, что скажет Мария.

— У меня концерты. В феврале, марте. Гастроли. Шестнадцать городов. А я правильно поняла, ты сказал, вы там со своими человека убить пытались?

— Правильно. И убили бы обязательно. Передумали в последний момент.

— А че передумали?

— Никита сам ушел. В смысле, с должности ушел. Согласился написать заявление. Не было уже смысла травить.

Она поднялась с кагорного стола, как тысячеликая вдова Горького, народная артистка СССР.

— Леня, ты сволочь! Как ты смеешь мне такое рассказывать!

В этой ярости она снова превратилась в брюнетку. Ту самую.

— Ты старый *****! Он предлагает мне ехать на остров, чтоб все знали, что я с убийцей живу. Потом он скоренько подыхает, а я остаюсь без всего. Дом дети забирают, миллион дойчмарок — вдова. А я — без карьеры, без денег, без друзей, без родителей. Как ***** дешевая. И весь мир на меня пальцем показывает. Вот, смотрите, на ***, какая дура набитая!

И даже не спросила, может, я люблю ее. Может, с женой разведусь прежде, чем поехать на Зюльт. Навсегда.

— Я не хочу тебя больше видеть. Уходите, Леонид Ильич.

Легко слышать «уходите» человеку, у какого ноги почти не ходят.

И, вдогонку:

— Если хочешь выкинуть меня из этого ******* дворца, выкидывай скорее! Все равно он пустой и холодный. Тут привидения ходят. Кто-то кашлял третьей ночи. А вчера тараканов целый полк из-под кухни вылез, *****. Я так орала, что соседние дома чуть не проснулись. Я лучше в Кишинев вернусь, чем здесь останусь!

Генерал подал пальто, а полковник — руки.

Леонид Ильич ничего не заметил и не подчеркнул, а только вышел из дома Горького.

На вечерний снег. Сел в машину. Поехали — и в Заречье.

Но я подумал. Нельзя ведь допустить, чтобы кто-то даже пытался или там надеялся диктовать свою волю первому в мире социалистическому государству. Особенно, что касается США.

Милосердие наше огромно, а силы неисчислимы. Четыре миллиона только советских войск. А с Варшавским договором — бездна и прорва.

Я решил.

Мы поможем Афганистану. Как они просят. Капиталистический реванш отменяется. Войдем в Кабул. О, запомнил. Я сам туда поеду и выступлю на балконе. И народ зайдется от радости, как дети на новогоднем утреннике.

А потом — мы отправимся в Индию. Там нас тоже ждут. И мы еще дойдем до Ганга, и мы еще умрем в боях, чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя. Я стихов не знаю, но в юности пятокдесяток выучил. Вот это вот зазубрил. Маяковский, что ли? Неважно.

И Нобелевскую премию мира я получу. Потому что я установил мир в Европе. Прочные границы. Никаких войн. А Афганистан — он не в Европе. И Индия тоже.

Но если даже так и не получу — не беда. За Афганистан мне орден Победы дадут. Это гораздо круче.

А что за Индию дадут — даже представить страшно.