Жизнь после геноцида

Глава 5

Мой армянский дедушка однажды сказал: «Турки обращались с нами, как с собаками». Он сказал это с отвращением. Совсем не так, как однажды произнесла моя брин-морская бабушка: «В следующей жизни хочу родиться золотистым ретривером». Ее глаза лучились счастьем, когда она наблюдала, как мы с братом еще детьми душим поцелуями нашего золотистого ретривера Мака.

Мой армянский дедушка высказал общую мысль, что турки обращались с его народом, как с животными. Однако в его замечании была правда. Турки действительно обращались с армянами, как с собаками, когда уводили их в пустыню умирать. У них уже был подобный опыт, но с собаками в Стамбуле. В 1910 году столица Турции кишела бродячими собаками. Могла развиться страшная антисанитария, и режим забеспокоился, ведь он пытался выглядеть современным перед якобы более цивилизованными европейцами с северо-запада.

В городе были десятки тысяч бродячих собак. Они скитались, ели и испражнялись, где хотели. К несчастью, туркам недоставало решимости убить их. Никто не был готов охотиться на этих животных, никто не был готов травить их. Ведь, в конце концов, собака всегда считалась другом человека.

Решение? Поймать бродячих собак и отправить их на необитаемый остров Оксия в Мраморном море. Примерно сорок тысяч собак были погружены в лодки и затем выброшены на остров. Там их ждала медленная смерть среди камней и утесов, потому что на Оксии не было ни пригодной для собак еды, ни животных, на которых они могли бы охотиться. Иногда люди приплывали на лодках покормить собак, но их было слишком много, а еды слишком мало. Животные лаяли на крутых утесах и медленно умирали от голода. В течение долгих месяцев жители всей прибрежной полосы Анатолии были вынуждены терпеть непрерывный лай.

Явное отчаяние животных стало таким ужасающим, что даже рыбаки перестали плавать неподалеку от острова, опасаясь, что своры собак найдут в себе силы доплыть до лодок и потопят их. Прошло очень много времени, пока не умерли все собаки, потому что самые сильные из них в итоге начали пожирать слабых. Но потом и этот источник пропитания исчез, и с острова вновь стал доноситься душераздирающий скорбный лай. Пока однажды остров не погрузился в полную тишину.

К чему я это говорю? Турки отправили армян в засушливые равнины Месопотамии умирать от голода. Но, в отличие от собак, армяне никогда не опускались до каннибализма.

Итак, Берк. Первый мальчик, с которым я поцеловалась в 1979 году. Подросток, который выглядел как рок-звезда с длинными волосами, способными вызвать зависть у Стивена Тайлера, и который, кстати, был турком. Я не бросила его. Он не бросил меня.

Он был первым мальчиком, которого я поцеловала в 1979 году, а через два года мы с ним впервые трахнулись.

Двое моих детей покраснеют, когда прочитают это.

Вернее, не совсем так: Мэтью, который сейчас учится в девятом классе, никогда не признает, что это выражение существует. Он прочитает книгу и сделает вид, что этих слов в ней не было. Анна, которая моложе его на два года, спросит меня, почему я выбрала именно этот глагол. Оба будут в ужасе. Мой муж, Боб, должно быть, тоже ужаснется. Но я подбирала глагол тщательно. Дело в том, что мы с Берком были подростками и испытывали сексуальный голод. Позже мы будем «заниматься любовью» — подберите любой другой подходящий эвфемизм. Но в тот первый раз на шезлонге возле бассейна моей семьи, в пятницу вечером, когда мой брат и родители разошлись по своим вечеринкам и дом оказался в нашем распоряжении? Мы трахались.

Между прочим, все было просто впечатляюще. Я до сих пор помню, как трепетала, снимая нижнюю часть своего бикини. Берк по-началу довольно неумело обращался с презервативом, но потом он был весьма обходительным и уверенным в себе. Мы расставались и вновь сходились на протяжении двух лет между нашим первым поцелуем и первым совокуплением.

Между девятым и двенадцатым классом мы постоянно то ссорились, то мирились, но не из-за того, что он был турком, а я частично армянкой. Расставания были связаны с жалкой ревностью и утомительными драмами, которые сопровождают большинство юношеских романов. Один раз он приревновал меня к мальчику в средней музыкальной школе, который на меня запал, а в другой раз я ревновала его, так он сдружился со скрипачкой в летнем лагере для юных музыкантов.

В десятом классе произошел, однако, интересный случай, который совершенно никак не повлиял на нас с Берком, но затронул наши семьи. Годы спустя я буду расспрашивать об этом своего отца, настаивая на подробностях.

Как-то субботним вечером родители Берка устроили вечеринку для соседей. В то время мы называли ее «вечеринкой на озере», потому что приглашались семьи, проживавшие вокруг искусственного озера, — там была и моя семья. Кроме того, туда пришли друзья семьи Берка, в основном турки, которые жили хоть и не у озера, но в нескольких минутах езды — в Форт-Лодердейле или в Майами-Бич.

Вечеринка проходила после встречи Нового года, но не была новогодней. Просто коктейльная вечеринка после обеда. Дело было в начале января, поэтому, когда мы уходили с родителями и братом, уже стемнело. Помню, что горели праздничные фонарики вокруг бассейна семьи Берка, и мы могли видеть, как в домах, расположенных вокруг озера, горят огни.

Берк попрощался со мной, даже не поцеловав в щеку, потому что наши родители стояли рядом. В этот момент между нашими отцами состоялся короткий диалог, до странности резкий, на турецком языке, если я правильно угадала.

Да, это он и был. Я даже не знала, что мой отец говорит на турецком.

— На самом деле не очень хорошо, — сказал он мне позже. — Я немного знаю турецкий, потому что мой отец свободно говорил на нем и моя мать выучила его, когда жила за границей.

— Что ты сказал отцу Берка в тот вечер? — спросила я.

Когда я и Берк еще учились в десятом классе, отец отказывался рассказать мне об этом, менял тему.

Когда я вновь заговорила об этом через годы, он пожал плечами и слабо улыбнулся. К тому времени ему было уже почти семьдесят, и мы беседовали об этом через год после смерти моей матери от рака легких. Моя семья приехала к нему в годовщину ее смерти, понимая, какой трудной будет для него эта неделя.

— Та вечеринка была очень давно, — сказал он. — Я был дураком. Мы оба были дураками.

— Но что ты сказал? — настаивала я.

— Я сказал «спокойной ночи» и «спасибо». Я сказал это на турецком, чтобы он подумал, будто я знаю язык лучше, чем знал на самом деле. Это было… грубостью.

— Но почему грубостью?

— Милая, ты действительно хочешь все это знать? — спросил он.

— Мне просто интересно.

Он стоял рядом с каминными часами, сделанными его отцом. У моего дедушки-инженера было необычное хобби: вручную изготавливать и украшать часы. В этих французских часах на золотом фоне резвились три херувима. Цифры были римскими. Часы отбивали время каждый час. Моя бабушка, когда была жива, относилась к ним с терпением. Мой отец, его братья и сестры испытывали противоречивые чувства.

— Что ж, — сказал отец и, взяв ключ из-под основания часов, начал заводить их. Он говорил и возился с часами, по всей видимости для того, чтобы не смотреть мне в глаза.

— Я хотел, чтобы ему стало неловко. Хотел, чтобы он знал: я понимал, о чем они с друзьями разговаривали тем вечером, когда переходили на турецкий.

— Они разговаривали на турецком?

— Да, на кухне. Отец Берка и двое других мужчин.

— Что они сказали?

— Какую-то глупость. Глупо то, о чем они говорили,

и глупо, что меня это задело.

— Ну теперь ты просто обязан рассказать мне. Если что-то глупо, ты знаешь, что мне это будет очень интересно.

— Уверен, они сказали это, потому что слишком много выпили. Они сказали, что все армянские мужчины во время Первой мировой войны были изменниками. Потом…

— Продолжай.

— Ну, что-то подобное я когда-то и сам говорил о себе в шутку. В общем, они шутили, что я женился на твоей матери именно потому, что она не армянка. Они сказали, что все армяне изменники, а у всех армянок есть усы.

— Это… детский сад! Просто смешно!

— Видишь, что я имел в виду? Это глупо. По-детски. Но я хотел, чтобы отец Берка знал: я понял, о чем он говорил.

— А почему ты не рассказал мне об этом тогда?

— Вы с Берком были друзьями. Я не хотел мешать вашей дружбе.

— Но ты не всегда так считал, потому что он был турком.

— И я старался не обращать на это внимания. Как и семья Берка.

Олдос Хаксли когда-то заметил: «Память каждого человека — его сокровенная литература». Мой отец был сыном выжившего, избежавшего насильственной смерти человека и очевидца тех событий. В его воспоминаниях история была куда более яркой, чем могла бы быть у обоих его родителей. Он никогда не видел того, что видели они. Он никогда не переносил тех испытаний, что принесли смерть миллионам людей. И все же он знал о том, что пережили его родители, и женился на женщине, которая и внешне, и манерами, и своим неистовством была поразительно похожа на его мать.

А что насчет дедушки и бабушки Берка? Где они находились в 1915 году и что они делали или не могли делать? Я никогда не спрашивала и уже никогда не узнаю.

Те, кто участвовал в геноциде, как и те, кто просто отводил глаза при упоминании о нем, редко рассказывают об этом анекдоты или делятся воспоминаниями. То же самое с героями и добродетелями. Обычно об этом рассказывают только выжившие, и, как правило, они тоже не хотят особо вдаваться в подробности.

Бабушка Берка могла прятать армянских детей у себя дома в Анкаре, а его дедушка вполне мог быть жандармом, который конвоировал армянских женщин, когда их отправляли умирать в пустыню. Или, скорее всего, они остались в стороне.

В 1915 и 1916 годах они, наверное, растили своих детей, ходили на работу и терпели тяготы военного времени. Возможно, когда-то Берк спрашивал своих родителей об этом и теперь знает. Возможно, нет.

Что бы ни говорили мужчины на турецком языке в тот далекий день на вечеринке у озера, когда я была в десятом классе, они вели себя очень глупо. Их слова задели рану в душе моего отца, и он не удержался и ответил.

* * *

Хатун стоит у прямоугольной дыры, заменяющей окно, и смотрит на шестерых детей, которые мелками рисуют цветы и деревья на тротуаре и бетонных стенах приютского двора. Мальчик, которому, как ей кажется, лет десять-одиннадцать, запускает воздушного змея.

Этих детей привели сюда на несколько недель раньше ее, и их силы уже восстанавливаются, а некоторые уже совсем окрепли. Этим утром учительница-сирийка сказала ей, что она тоже поправится. Она сказала, что дети выносливые. Но Хатун не совсем уверена в этом. Мальчики здесь агрессивны, жестоки и постоянно дерутся, а их потасовки заметно отличаются от стычек на школьном дворе, которые она помнит с Аданы. Их родители, братья и сестры мертвы, и как будто теперь у них один пример для подражания — жандармы.

Есть и другие дети, такие, как она: девочки и слабые мальчики. Их глаза покраснели от слез и испуганно расширяются всякий раз, когда в длинную комнату с рядами двухъярусных кроватей вдоль стен входят взрослые. Говорят они мало или просто молчат. Девочке, спавшей прошлой ночью на нижней койке под Хатун, двенадцать лет, и она встает с кровати только для того, чтобы дохромать до соседней комнаты с дырками в плиточном полу, куда они должны ходить в туалет.

Прошлой ночью Хатун нечаянно услышала, как взрослые женщины шептались, что эту двенадцатилетнюю девочку изнасиловали. Хатун понимает, что это означает. Это то, что случилось с ее мамой и сестрой за день до того, как их убили. И с Нвард на следующий день. Прошел всего день, но она уже скучает по Нвард. Она скучает по своей матери. Почти всю ночь она вытирала слезы грубой шерстью одеяла.

Она не знает, как привыкнуть к койке под самым потолком. Она боится, что сядет на постели и в темноте ударится головой. Переживает, что, слезая с постели, свесив ноги и пытаясь нащупать ступнями матрас, она случайно наступит на двенадцатилетнюю девочку внизу. Именно поэтому она не двигалась с тех пор, как ушла монахиня, и пока та не вернулась после рассвета.

— Тебе тоже надо выйти на улицу.

Она удивленно оборачивается, услышав эти слова.

Позади нее стоит босая девочка, приблизительно ее возраста. Ее волосы спутаны, словно их никогда не расчесывали. Хатун гадает, почему здешние учителя или монахини не попытались их расчесать.

— Пойдем играть, — добавляет девочка. Она чешет заживающую царапину на левой руке, ее белая сорочка покрыта пятнами, из-под подола видна грязная кожа цвета горчицы.

Хатун знает, что старшая девочка еще лежит в постели, свернувшись калачиком. А может быть, она подняла голову и рассматривает сзади эту растрепанную сиротку?

— Они нарисовали лабиринт, — продолжает босая девочка, имея в виду детей во дворе.

Наконец Хатун отваживается заговорить.

— Я останусь здесь, — шепчет она и не понимает, было ли слышно сказанное. Неужели она просто беззвучно шевелит губами?

— Это лабиринт, — повторяет девочка. — Надо прыгать внутри линий, нарисованных на плитках. Я прыгала. Было весело.

Затем она спрашивает:

— Как тебя зовут?

— Хатун.

И вновь она не может понять, произнесла ли она свое имя вслух.

— Я Рамела.

Она делает несколько прыжков вглубь комнаты и обращает внимание на двенадцатилетнюю девочку на нижней койке.

— А ты кто?

Когда Рамелу встречает одно лишь молчание, она говорит Хатун:

— Она как ты, да? Не разговаривает. Почему?

Действительно, почему? Хатун понимает, что есть некая связь между изнасилованием старшей девочки и ее неспособностью говорить, но связь туманна. Неужели после этого девочка автоматически теряет способность говорить? Или это просто совпадение? Правда в том, что Хатун сама говорила очень мало. О чем говорить? Ей постоянно хотелось есть, пить или было страшно, и какой смысл говорить или плакать, если мольбы остаются без ответа? Сначала у нее были мама и сестра. Потом, в течение нескольких недель, Нвард. Теперь взрослых постоянно убивают или уводят прочь.

Всё не так, как было весной. Всё.

Снаружи она слышит девчоночий визг и вновь смотрит в окно. Мальчик, запускавший воздушного змея, щекочет девочку, перебирая пальцами у нее под мышками и по ребрам. Рамела подбегает к Хатун, взбирается на подоконник и, к ее удивлению, прыгает через узкое отверстие прямо во внутренний двор. Она шлепается с глухим звуком на землю и, не отряхивая пыль с одежды, начинает щекотать и мальчика, и девочку.

Хатун оборачивается и смотрит на двенадцатилетнюю. На мгновение их глаза встречаются, и Хатун тотчас же вспоминает одно событие в пустыне. Ее сестра вновь привязана к шесту, а жандармы взбираются на лошадей. Ее сестра смотрит на маму и переводит взгляд на Хатун. Их глаза точно так же встретились. Ее сестра плакала, и Хатун отвела взгляд. Она не может простить себя за это. В тот момент другая беженка подхватила Хатун и прижала ее лицо к своей груди и шее, чтобы девочка ничего не смогла увидеть. Но она все могла слышать. Она слышала топот копыт лошадей, погоняемых быстрее, чем за весь этот бесконечный переход по пустыне, слышала, как сабли рассекают воздух. Она слышала восторженные крики жандармов и то, как они дразнили своего товарища, которому потребовалось три подхода, чтобы убить одну из женщин. Она могла бы услышать еще больше, но крепко сжимавшей ее женщине удалось закрыть ей уши своими локтями.

Хатун сползает вниз по стене приюта и, оказавшись на полу, смотрит в проход между кроватями. Она выпрямляет ноги перед собой — в точности так, как сделали ее мама и сестра перед смертью. Она прижимается спиной к стене, все еще прохладной, как если бы это был деревянный шест в пустыне. Она чего-то ждет, но не понимает, чего именно. У нее нет ни малейшего представления о том, сколько она уже так сидит, как вдруг открывается дверь в дальнем конце комнаты. Она видит, как одна из учительниц, сирийка с седой прядью в черных волосах, ведет молодую американку и Нвард.

Заметив Хатун, они поначалу смотрят на нее с легким недоумением, а потом решительно направляются к ней через длинную комнату.

***

Книга Криса Бохджаляна «Девушки песчаного замка» замечательна. Я употребляю это определение в его классическом значении: замечательна в том смысле, что она выбивается из обычного ряда книг, она, если угодно, стоит особняком. И дело не в том, что она превосходно написана — хотя это немаловажно. И дело не в том, что она в Америке стала бестселлером — для книг Бохджаляна это дело привычное. И дело не в том, что это роман, да не совсем, что это документ, но лишь отчасти, что это нечто такое, что держит тебя в своей власти с первого и до последнего слова. Дело в том — по крайней мере, на мой взгляд — что это книга-открытие. И я глубоко убежден, что эту книгу следует читать в обязательном порядке вне зависимости от возраста, веры, отсутствия веры, национальности и так далее.

Владимир Познер