«Убийство Бориса — водораздел. Мы перешли грань»

В студии Дождя убитого политика вспоминали один из лидеров партии РПР-Парнас Илья Яшин, писатель Владимир Войнович, телеведущий Александр Любимов, журналист Сергей Пархоменко, председатель «Партии Прогресса», учредитель «Фонда борьбы с коррупцией» Алексей Навальный, главный редактор радиостанции «Эхо Москвы» Алексей Венедиктов, главный редактор журнала The New Times Евгения Альбац, общественный деятель Михаил Ходорковский и экс-чемпион мира по шахматам, общественно-политический деятель Гарри Каспаров. 

Дзядко: Вопрос, который задавали ведущие нашим гостям: что для вас изменилось за этот месяц? Что для вас изменилось за эти 40 дней, которые прошли с момента убийства Бориса Немцова? Что изменилось для вас, в стране, в ощущениях, в ожиданиях?

Войнович: Для меня изменилось, наверное, многое. Я думаю, что и для всех рядом, и сзади сидящих тоже. Но я боюсь, что для страны не очень много. У нас страна, в общем, равнодушная. У нас политические убийства, конечно, это убийство особенно нас всех всполошило, но не надо забывать, что оно не первое, и к сожалению, я боюсь, что не последнее. Если вспомнить Галину Старовойтову, Сергея Юшенкова, Анну Политковскую, Юрия Щекочихина. Так что это уже традиция, которая пока что завершилась на Немцове, но, к сожалению, я боюсь, что на этом не закончится. Когда говорят, что выстрел в Немцова — это выстрел в Россию, я думаю, что в этом нет преувеличения, потому что на самом деле все эти выстрелы делают так, что эта огромная часть народа становится запуганной, дезинформированной, поэтому  у нас нет серьезного общественного мнения. У нас двуглавый орел с одним крылом, который машет. У нас есть оппозиция, которая здесь щедро представлена,  но она, к сожалению, не может соревноваться с государством по силе. А  в нормальном обществе эти силы должны быть равны: государственная и оппозиционная.

Фельгенгауэр:  К Александру Любимову у меня вопрос: Владимир Николаевич говорит про равнодушие, но мы же видим, что на самом деле тысячи людей не остались равнодушными, казалось бы, один день пришли, второй день пришли, но люди продолжают приходить и приходить. Может быть, все-таки что-то изменилось?

Любимов: Я не думаю, что что-то изменилось, в том смысле, что всегда есть большой соблазн в ситуации, когда произошло такое горе, или в другой ситуации, когда произошло что-то очень хорошее. Делать какие-то далеко идущие выводы, особенно когда мы работаем в СМИ, этим отличается и государственная пропаганда в том числе, воздействует на какие-то рецепторы аудитории в части того, что вот, что же поменялось за 40 дней. Для меня ничего не поменялось, воспоминания более личные, они за эти 40 дней как-то почти эпически во мне…

Дзядко: А какое у вас самое сильное воспоминание?

Любимов: Самое сильное в сюжете из города, тогда он назывался Горький, выступил, еще Сахаров был в Горьком в ссылке, а потом вся его жизнь. Я знаете, что вспомнил, что во всех своих этапах и, в том числе, когда он был преемник, он был очень человечный, яркий. Сейчас, когда он был в оппозиции, мы с ним спорили также ярко, когда он был вице-премьером. За эти годы менялись его политические взгляды, мои — тоже, но мне всегда было легко. Для меня сейчас это самое главное, что он всегда был интересный, разный. Здорово, что люди приходят, я тоже пришел, потому что событие это не просто неординарное, а очень серьезное. Конечно, перечисление фамилий приводит в состояние ужаса, но все-таки для меня это другая эпоха. Жаль, что Влада Листьева не вспомнили. Но это другая эпоха, неожиданно то, что сейчас, когда вроде бы как-то все в стране, кому-то нравится, кому-то нет, вроде поспокойнее. И вдруг бабах — и получается, что это все никуда не ушло.

Дзядко: К разговору про самые сильные воспоминания — Алексей Венедиктов.

Венедиктов: Я думаю, что это 2000 год, хотя я Бориса знал с 1991 года, мы с ним ругались на квартире по поводу «Эхо Москвы», где я считал, что он мародерничает и забирает «Эхо» для своих друзей из Кремля, включая Владимира Путина, тогда молодого президента. Мы орали друг на друга, он меня называл мародером, а  он меня — дебилом, и вдруг посреди всего этого ора и крика он говорит: «Подожди, есть одна проблема, ты же бывший школьный учитель. Там в той комнате плачет Жаннка, она рассталась с молодым человеком, пойди утешь ее». Я говорю: «Ты больной?». Он говорит: «Я — папа,  а потом я мародер». Я говорю: «Хорошо». Я пошел, и мы с Жанной там долго разговаривали про ее молодого человека. Это самое сильное впечатление.

Дзядко: В политике так же было?

Венедиктов: В политике то же самое, я не разделял многие его взгляды и действия, мы ругались, и ругались громко, но всегда договаривались, в смысле, всегда допивали.

Фельгенгауэр: Я напомню, что  у нас на связи Михаил Ходорковский и Гарри Каспаров. Гарри Кимович, наверное,  вас я попрошу тоже вспомнить какую-то яркую историю, связанную с Борисом Немцовым. Я помню, вы  вместе работали и помогали ему баллотироваться в Сочи, и лично я массу могу вспомнить замечательных историй, что для вас вспоминается в первую очередь?

Каспаров: У нас была удивительная кампания, мне кажется, что было очевидно Борису и всем, кто  с ним работал, что власть не допустит, чтобы Сочи, на тот момент вторая столица России, все готовились к Олимпийским играм, перейдет под контроль бунтаря, человека, ведущего столь независимую политику от власти. И, тем не менее, кампания всех вдохновляла, потому что Борис, который был отрезан от всех коммуникаций, он перемещался с невероятной скоростью. Он был вездесущ, он общался с людьми, он убеждал. Вот это делание бороться наперекор всем ветрам, конечно, потрясало меня.

Я понимал, что, в отличие от всех нас, Боря был там, то есть он был во власти. Это его принципиально отличало от всех людей, может быть, за исключением Михаила Касьянова, но он не был настолько активен в этой оппозиции власти. В радикальной оппозиции Боря был человеком, который, в общем, в свое время был первым вице-премьером наследником. Его способность адаптироваться к ситуации, забывая о своем статусе, пусть даже бывшем, но в России бывших чиновников такого уровня не бывает, она потрясала.

Я помню из таких разговоров, которые мы вели на тот момент, когда мы начали работать над списком Магнитского, и Боря очень активно за это взялся, понимая, что это может быть серьезный удар по режиму и хорошо знал слабые места. Мы с ним это все обсуждали. И Боря посмотрел на меня и сказал: «Ну ты понимаешь, что это переводит нас в новое качество по отношению к власти. Нас будут ненавидеть, но разница в том, что ты для них — враг, а я для них — предатель».

 Фельгенгауэр: Спасибо большое, это Гарри Каспаров. И Михаила Ходорковского я тоже приглашаю  к нам присоединиться. Почему-то все вспоминают, как ругались с Борисом Немцовым, у вас тоже были такие истории бурных споров?

Ходорковский: Я вспоминаю все время Бориса просто как человека, с которым можно  было поговорить, пошутить, обсудить проблемы. Я помню его в то время, когда он был вице-премьером, но эти моменты больше стерлись в памяти. Для меня он был просто хорошим человеком, который разделял со мной одинаковые ценности.

Дзядко: Вы с Борисом Немцовым дружили, вы с ним много разговаривали, ваши воспоминания, впечатления, ваша история. Потому что сначала, когда мы весь этот эфир задумывали, сначала была идея Оли Шохиной, Юрия Сапрыкина и Михаила Козырева сделать большой концерт в Москве, это не получилось, потому что не нашли площадку, все площадки отказались, в итоге было принято решение делать этот марафон Немцов-мост на телеканале Дождь, и мы, обсуждая этот эфир, поняли, что говорить о политике, расследовании, перспективах судебного следствия не очень хочется. Потому что мы, во-первых, говорим об этом каждый день, и в больше степени, тем более, в 40-й день хочется вспоминать, делиться. Ирина Хакамада, которая сегодня здесь сидела, травила какие-то невероятные истории, и прочие друзья и соратники Бориса Ефимовича, поэтому я попрошу вас тоже поделиться такими воспоминаниями…

Альбац: Травить какие-то истории я не буду, потому что Бори нет, и как-то всегда появляется много всяких мифов, когда человека нет. Первое впечатление: 1988 год, Горький, выездная редакция «Московских новостей», Боря был одним из организаторов этой встречи.  Газета «Московские новости», такой молодой, высокий, шевелюра, наглый, абсолютно оценивающий взгляд, сразу сканирует, мы с ним счастливо избежали романа. Когда удается избежать романа, потом, видимо, эта дружба между мужчиной и женщиной, которая имеет совершенно иное качество. Мы были очень откровенны друг с другом, я Борю за что-то ругала, за что-то ругал он меня, я могла ему позвонить и советовалась с ним по самым разным вещам. Последний раз мы с ним в Подмосковье, где он жил, 25 кругов мы с ним наяривали и обсуждали, в том числе, вопрос, когда режим начнет убивать, с кого начнут, что с Алешкой будет.

Самый последний разговор у нас был, он был у меня в эфире на «Эхо Москвы», и как раз после эфира я говорила ему: «Борь, тебя несет. Ты посмотри, что ты пишешь в фейсбуке, ты же знаешь, окружение Путина не прощает личной атаки на Путина, а ты чрезвычайно стал резок». Я его спросила: «Алеша Навальный скоро пойдет пописать и его арестуют, бесконечно, это мы видим, что происходит с Навальным». Я ему говорю: «Вот объясни мне, почему они от тебя это терпят?». И он ответил: «Понимаешь, я был вице-премьером, поэтому я как бы принадлежал к этой российской номенклатуре, поэтому западло меня тронуть. Они не будут убивать, чтобы не создать прецедента». Ну и как мы знаем, через пять дней они создали этот прецедент, и стало понятно, что никаких рамок, флажков не существует. Что это война. Что российской    оппозиции объявлена именно война, и это та новая реальность, в которой мы сейчас живем и будем жить.

Я считаю, что убийство Бориса — это некий водораздел.  Перешли ту грань, которую раньше пытались не переходить ровно потому, что Боря принадлежал. Вы не забывайте, он первый губернатор Нижнего Новгорода, до 1997 года, в очень успешной области, потенциальный преемник Бориса Ельцина, министр нефти и газа, первый вице-премьер. То есть у него за спиной большой номенклатурный послужной список, который очень важен для любой власти, а для этой особенно. И сейчас стало понятно, ничего не сдерживает больше. Наверное, это. А Боря был замечательным другом, очень теплым, доброжелательным. Эта стандартная фраза: «Так, Альбац, я сейчас тебе скажу, что ты будешь делать». И дальше прямо по шагам: ты сделаешь это, это, это и это. Боря, а если это…

Дзядко: Альбац делала так, как говорил Немцов?

Альбац: Да. Боря был очень мудрым человеком, вы знаете, вообще с возрастом, у Бори счастливая была вещь: ему возраст шел. Он и глубже становился, как мужик он становился просто необыкновенный, именно с возрастом Немцов становился все более интересный как мужик, и у него опыт был очень разнообразный, и в личном общении эти шуточки-прибауточки Борины — это ведь уходило. В личном общении это был глубокий, умный, очень доброжелательный человек.

Фельгенгауэр: Вам случалось слышать от Бориса Ефимовича: Навальный, ты сейчас будешь делать так, как политик политику говорю.

Навальный: Все это без конца слышали от Немцова. Некоторые делали, что он хотели, некоторые не делали. Вот Женя не собиралась рассказывать никаких историй, а прям сенсацию сегодняшнего вечера выдала про неудавшийся роман. Обратите внимание, что когда вы спрашиваете какие-то истории о Немцове, все сразу расплываются в улыбках, несмотря на то, что это был человек очень глубокий, мудрый, но он был человеком очень жизнерадостным. На самом деле, чудовищно и ужасно, что мы присутствуем на таком трагическом событии — 40-й день, поминки. И это все по Немцову. И это представить себе невозможно, потому что где Немцов и где что-то такое трагическое. Это разные совершенно полюсы, разные совершенно понятия.

Если вы спрашиваете про какие-то истории, из последних — это то, что я писал в блоге сегодня. Моя история похожа на Женину. Он в одну из последних наших встреч достаточно подробно объяснял мне, что с ним ничего не может случиться за рамками внесистемной борьбы, потому что, он мне говорил: «Я был начальником Путина, пойми, Навальный, я был его начальником. Я выделял квартиры ФСБшникам, я — вице-премьер, я понятен, я из этой системы. Они меня ненавидят, но я, в общем-то, для них абсолютно понятен, поэтому со мной не может случиться ничего такого, что не укладывается в некие номенклатурные советско-российские порядки».

И то, что с ним случилось, кто-то согласен с тем, что это сделала власть на высшем уровне, кто-то не согласен, но в любом случае мы уже сейчас видим, что преобладающая версия — это убийство, совершенное сотрудниками спецслужб, в любом случае, это некие государственные люди. то, что произошло, показывает, что немцовские представления о том, что может сделать власть, что не может сделать власть, они уже, конечно, полностью не соответствуют действительности.

Фельгенгауэр: У Ильи Яшина не могу не спросить, потому что, наверное, ты больше всего слышал про то, что делать, что не делать, потому что очень много времени вы проводили вместе. И все равно каждый раз тоже улыбаешься, вспоминая какие-то истории.

Яшин: Самое удивительное, что я Борю воспринимал во многом как учителя, и я очень рад, что вот эти 10 лет, которые мне довелось с ним провести бок о бок, дали мне возможность много чему научиться, повзрослеть рядом с ним. Очень жаль, что всего 10 лет, это были действительно очень важные годы для меня. При всем при этом Немцов никогда не говорил со мной сверху вниз, никогда не поучал меня. Он готов был делиться опытом, готов был давать советы, готов был что-то объяснять, разъяснять, мог подтрунивать, но ни разу в жизни я не слышал от него какого-то менторского тона, наставлений сверху вниз. Я очень его за это ценил, он действительно относился ко мне абсолютно на равных, несмотря на разницу в возрасте, разницу в нашем жизненном, политическом опыте, был очень заинтересован в том, чтобы у меня получались какие-то вещи, которыми он считал важными. Причем не только в политике, но и в личной жизни. Эта его вечная фраза: «Яшин, ну че, как с телками?», каждая встреча у нас начиналась с этой фразы. Он действительно очень по-отечески ко мне относился, поэтому я, конечно, переживаю это как личную трагедию, это огромная потеря.

При этом Боря был удивительно многогранным человеком, он обладал огромным количеством, многие об этом говорят, совершенно уникальных качеств, особенно для человека, который занимается такой циничной профессией, как политика. Он был абсолютно искренним, очень жизнерадостным. Он часто говорил о том, что он понятен властям, это была его ошибка — он был абсолютно непонятен. Немцов был человек абсолютно несистемный в понимании традиционной путинской системы, нет таких людей в путинской системе, каким был Немцов.

У него, конечно, были недостатки, но эта невероятная харизма Немцова делала все его недостатки какими-то совершенно трогательными, обаятельными. Многие рассказывают, что они с ним ругались. Я за все эти 10 лет ни разу с ним не поругался. Я пытался вспомнить какие-то наши конфликты, были споры, были разногласия, мы ни разу с ним не поругались. Я вообще не понимаю, как с ним можно было поругаться. Просто не получалось, даже если хотелось с ним поругаться. 

История с Сочи — она во многом нас сблизила, потому что она показала всю нетипичность Немцова. Мне показалось, когда он попросил помочь ему на выборах в Сочи, я возглавлял штаб тогда, мне показалось это какой-то невероятной авантюрой: поехать в другой город на 2 месяца, ничего непонятно, что там делать, единороссы, Сочи, какая-то непонятная полиция, спецслужбы, нашисты нашатырем в глаза ему плескали. Я вообще не понимал, как вообще там можно какой-то результат получить при полной изоляции, о которой Каспаров упоминал. Немцов просто обошел весь город, он просто пожал несколько тысяч рук, и эти люди просто пришли и проголосовали за него. Он приходил на рынок, общался с продавцами, он приходил на армянские свадьбы, он приходил на встречи с учителями, дворниками — с кем угодно. Немцов был готов разговаривать с любым человеком, который готов был его слушать.

И он, конечно, был абсолютно непонятен этим людям в Кремле. Он не ходил с охраной, у него был проездной на метро. Это был человек абсолютно открытый, абсолютно искренний и невероятно смелый. У Немцова было абсолютно твердое убеждение, что он никогда не умрет. Было ощущение, что он будет жить всегда. И он этим ощущением заражал всех окружающих. Прошло 40 дней. И до сих пор, у него стоял антиопределитель номера, когда звонил телефон — не определялся номер, но поскольку он был единственным человеком в принципе по всей Москве, у которого стоит антиоперделитель номера, все понимали: звонит неизвестный номер — значит, Немцов. Вот мне пару дней назад кто-то звонит с неизвестного номера неожиданно. И ощущение, что звонит Немцов, вот это первое ощущение — от него просто невозможно отделаться. Ощущение, что он сейчас выйдет из-за угла, зайдет громогласно в офис, позвонит, что-то скажет, что-то расскажет, пошутит. Мне кажется, от этого ощущения, что сейчас он появится — от этого ощущения будет очень сложно избавиться, оно будет еще очень долго с нами со всеми.

Фельгенгауэр: Может быть, и не надо от него избавляться.

Дзядко: Сергей Пархоменко, вопрос к вам. Александр Любимов вспомнил про Влада Листьева, и ведь совпало так случайно, что когда в Москве было шествие памяти Немцова через несколько дней после его убийства — это была 20-я годовщина убийства Владислава Листьева, и Александр Любимов говорил о тех временах и о сегодняшних временах. Илья говорит о том, понятен властям — непонятен властям. А вообще ведь насколько справедливо или несправедливо говорить, что Борис Немцов, политик в 2015 году — он как будто из другого теста, он как будто бы совсем из какого-то другого пространства. Он как-то не вписывался вообще во всю эту историю.

Пархоменко: В общем, да. Не вписывался по очень многим критериям: по отношению к жизни, по открытости и внутренней свободе, о которой Илья говорил. И, между прочим, есть еще одно важное качество: по работоспособности. Вообще среди политиков, я все-таки был много лет действующим политическим репортером и всяких видел людей на рабочем месте, среди политиков есть люди, совершенно неспособные что-нибудь делать. Их таких много. У них есть одна способность — они могут, цепляясь когтями, зубами и другими выступающими частями тела, ползти вверх. И вся их энергия уходит на это. Когда доходит дело до чего-нибудь, что нужно сделать — выясняется, что они совершенно неспособны. Для начала они неспособны в это въехать, они неспособны понять, о чем это, они неспособны на этом сосредоточиться, они неспособны выяснить у своего собеседника, чего он хочет и т.д. И они при этом политики иногда очень большие.

Боря никогда таким не был. Действительно, было несколько разных историй, отделенных многими годами одна от другой нашего общения. И я, например, помню, история примерно тех времен, а на самом деле тех же самых времен — 1999-2000 год, о которых говорил Алексей Венедиктов, когда Боря затевал больше антиолигархическое движение. И даже какую-то он пытался структуру соорудить на эту тему. Я помню, что мы сидели, он собрал какое-то огромное количество народа в «Президент-отеле», тогда еще совсем недавно построенном, почти новеньком. И я был туда зван как представитель олигархической структуры, поскольку я был главный редактор журнала «Итоги», который принадлежал одной из самых страшных олигархических структур, а именно компании «Медиа-мост». Добродеев не пошел, будучи представителем олигархической структуры этой же самой, и разные другие не пошли, а я пошел, мне было не страшно. И был этап общения тогда. Давно уже, много лет прошло — прошло 15 лет.

Потом были большие перерывы, и потом новый большой этап делового общения — общения, когда Боря что-то делал на твоих глазах. Это, конечно, 2011-2012 год, когда поднялась большая волна митингов. И произошло то, что несколько позже, уже во время Координационного совета оппозиции однажды Алексей Навальный, отвечая одному коллеге в этом самом Координационном совете оппозиции, сказал: «Знаете, вот вы только что, дорогой коллега, произнесли какую-то фразу, что надо сделать это и то, и то и се должно быть сделано, а это и то должно быть совершено. Нет никаких волшебных гномиков, которые за вас это сделают. Вы считаете, что это нужно сделать? Сделайте это. Вот сейчас встаньте, идите и сделайте».

Боре не нужно было этого объяснять. Боря жил с ощущением, что нет никаких волшебных гномиков. И если есть какое-то дело, которое должно быть сделано — оно должно быть сделано нами. И нет никакого другого выхода, нам не на кого это переложить. Это совершенно не сочеталось с его внешним обликом: с манерой речи, с манерой одеваться, с манерой ходить — таким легким расслабленным, казалось бы, образом, который он на себе носил. Но на самом деле это был человек, способный въехать в проблему в ту минуту, в которую с ним начинали говорить. Когда начинался «Диссернет», немедленно выяснилось, что вообще он — физик, акустик, защищавшийся, умеющий сейчас от первой до последней страницы пересказать все 350 страниц своей диссертации, точно помнящий эту процедуру, точно понимающий, за что там уцепиться и понимающий, вообще как вся эта система работает. До сих пор он продолжал это понимать и имел много дельных соображений по поводу того, как в эту систему нужно воткнуть палку для того, чтобы она начала шевелиться и бегать.

Когда начался последний адрес, которым я стал заниматься, выяснилось, что у него есть много соображений по поводу того, что с этим последним адресом можно сделать в Ярославле. И последний наш с ним большой разговор один на один — был разговор в кафе недалеко от его дома, где мы сидели и обсуждали, как внедрить последний адрес в Ярославле: кому нужно идти, как разговаривать с ректором Ярославского университета, с которым у него были не очень хорошие отношения, как разговорить с этим, тем, пятым, десятым для того, чтобы люди в Ярославле поняли, зачем это нужно. Он въехал немедленно в эту проблему. Это было нелегко временами. И иногда это приобретало формы.

И опять, эмоциональный человек, громкий человек, яркий человек, бурный человек, молодой человек, несмотря на свой возраст — все это проделывалось формами. И когда его убили, и наш сын Мотя, которому 11 лет, спросил: «Кто это, кого убили?», поскольку он все-таки не совмещает точно фамилии с лицами, то моя жена Варя сказала ему: «А помнишь, мы однажды были в Америке зимой между 2011 и 2012 годом — было 12 часов разницы между Москвой и тем местом, где мы были. И папа однажды целую ночь по скайпу разговаривал с одним человеком. Помнишь, был очень страшный разговор?, — сказала она, — Вот этого человека и убили».

Действительно, была такая история, это был активный момент подготовки к знаменитому маршу по Якиманке за несколько дней. До этого за несколько часов был очень страшный разговор через океан по скайпу, который ребенок, я думаю, запомнил на всю жизнь. Это были прекрасные разговоры. И эта попытка, если вы помните, всех поссорить при помощи всех этих разговоров, когда все это было выкачено из Бориного телефона, вывалено наружу, и никто не поссорился. И выяснилось, что совершенно не удалось устроить никаких скандалов и конфликтов ни между кем, потому что все знали, что это за разговоры, о чем они, почему они с этими словами, почему они с такой страстью, почему этим тоном, почему человек так въезжает во всю эту историю. Выяснилось, что это никому не обидно, никому не страшно и никому не больно, а на самом деле просто здорово.

Дзядко: Сейчас Сергей Пархоменко говорил про своего сына Мотю. И я не только про сына Сергея Пархоменко хотел сейчас спросить и поговорить, а поговорить про детей и про учебники. Столько в последнее время разговоров у нас про учебники истории: как те или иные события мы будем освещать, обсуждать и к чему мы будем идти. Борис Немцов в учебнике истории России новейшего времени. Вам, Михаил Борисович, как вам кажется, каким образом он должен быть там изображен? Как объяснять вашим детям, моим детям, нашим детям — кто это такой был?

Ходорковский: Я очень надеюсь, что мы все вместе доживем до того времени, когда в учебниках истории о таких людях, как Борис Немцов, будут говорить правду. А правда будет заключаться, видимо, в том, что человек он был не простой, а сложный человек своего времени. Но совершенно с железными убеждениями, отстаивающий позицию, что страна должна быть открытой, что в стране должна быть демократия, что правительство должно быть открытым. И человек, который как мог свои убеждения защищал. И, в конечном итоге, пытаясь добиться открытости правительства, открытости происходящих в стране процессов, находясь в оппозиции, он заплатил за свою открытую позицию собственной жизнью.

Я здесь соглашусь и с Евгенией Альбац и с Алексеем Навальным, что мы, конечно, видим водораздел в том, что произошло с Борисом. И, наверное, в учебниках истории будущего будет написано, что в этот момент страна прошла последний рубеж, отделяющий ее от тяжелого гражданского противостояния. Я хочу напомнить, что во все времена власть пыталась говорить, что какие-то барьеры, они ничего не значат, что это уникальный случай. Так было, когда начиналось дело «Юкоса». Говорили, что это уникальный случай. И действительно, президенту Путину тогда ситуация обошлась тяжело и, как вы помните, за 10 лет больше ничего подобного не происходило, инициированного президентом. Но на чуть более низком этаже начался вал тысячи подобных дел, потому что наверху было показано: «Ну, в принципе, можно».

То, что случилось на мосту, смерть Бориса, если она не будет расследована до конца, а мы видим, что сейчас какие-то барьеры перед следствием стоят, то это может быть воспринято именно как отмашка. Отмашка к многочисленным и страшным событиям по стране. Я очень не хочу, чтобы именно так это попало в будущие учебники истории, но такая вероятность существует. Я очень надеюсь, что сегодняшний марафон, то, что мы все сегодня вспоминаем Бориса, то, что мы говорим о нем, позволит этот сценарий предотвратить.

Фельгенгауэр: Спасибо большое. Я обращаюсь к Гарри Кимовичу: а как вы считаете, все-таки Борис Немцов был политиком какой-то другой формации, из другого времени, которое в нашей стране, возможно, продлилось слишком недолго. Он не захотел меняться.

Каспаров: Уже Михаил Борисович сказал, и все говорили о том, что у Бориса были убеждения. Эта вещь вообще для политика путинской формации непонятная. Именно поэтому никак не могли разобраться в нем, потому что у Бориса были границы, за которые он просто не мог переступать. То, что происходило в 90-е годы, те перемены, через которые шла Россия, в которых он принимал такое активное участие, для него стало делом жизни. Он, пожалуй, был не только самым жизнерадостным из нас, он был еще самым оптимистическим. Как бы ни было плохо, как бы ни казалось все мрачным, он убежден был, что все изменится — ну хорошо, потерпим, подождем, до 2024 года потерпим, мне будет 65 лет, ничего, я еще буду полон сил. То есть Боря все время вдыхал энергетику в людей, которые его окружали. Я думаю, именно об этом и будет сказано в учебниках истории, потому что мы должны помнить людей, которые помогали нам переходить такие тяжелые моменты. Он был все время на острие. Всегда, когда в России что-то происходило, Борис принимал в этом самое активное участие. Буквально с конца 80-х годов до последних минут своей жизни Боря все время участвовал в вещах, которые очень важны.

Это, конечно, миф, что он был среднестатистическим, что он не представлял никакой опасности. За рубежом его очень хорошо знали, они пожимал руки президентам, премьер-министрам, а главное, что к нему прислушивались. И власть, которая панически боялась потерять возможность апеллировать к бизнесу и политическому классу на Западе, она понимала, какой ущерб может приносить активность Бориса. И я думаю, что это убийство было неслучайным. В какой-то момент любая диктатура не может мириться с наличием рядом такого человека. Боря был большим просто по всем параметрам. Он просто физически разговаривал со всеми сверху вниз. Просто потому, что он был самым большим. Ну, может быть,  пожалуй, кроме Леши Навального. Все остальные просто понимали, как Боря заполняет это пространство. И я думал о том, что будет написано в учебниках — вы сейчас сказали.

В 1986 году я написал статью памяти Владимира Высоцкого, я с многими встречался, и назвал ее «Десант в бессмертие». Мне кажется, что эта дорога, этот мост действительно идет в вечность, в бессмертие. И о Боре будут не просто вспоминать. Это действительно человек, проживший яркую, красивую, насыщенную политическую жизнь. И даже такой трагический конец тоже двинул страну вперед. Они пытались выстрелить в наше будущее, но я думаю, что это та веха, которая во многом станет определяющей для того, чтобы страна вернулась на тот путь, на который Борис хотел, чтобы она вернулась как можно скорее.