На этот раз в «Протоне» сломалось то, что конструировали полвека назад. Но космическую отрасль реформируют не из-за этого

02/07/2013 - 22:30 (по МСК) Дмитрий Казнин, Мария Макеева

Ракеты «Протон М», которые ещё вчера считались самыми надёжными в мире, могут больше не взлететь никогда. И в Роскосмосе, и в центре имени Хруничева, где разрабатывали ракеты, – рассматривают возможность снять «Протоны» с эксплуатации.

Сегодняшнее падение «Протона» в прямом телеэфире уже оценили – ущерб от аварии превысит 4 миллиарда рублей. Но имиджевые потери куда серьёзнее. Недовольны и власти Казахстана. Из-за того, что «Протон М» выбросил большое количество опасного топлива гептила, территории вокруг космодрома Байконур сильно загрязнены. Облако ядовитых веществ после крушения двинулось как раз в сторону соседних городов Байконур и Казалинск. Казахстанские власти призвали местных жителей не выходить из дома, закрыли магазины и кафе.

Это уже 3-я неудачная попытка старта Роскосмоса только в этом году. Авария с запуском «Глонасса» тоже уже была, 3 года назад спутники также упали, правда, тогда в Тихий Океан. Будущее «Протона» и всей космической отрасли обсудили с директором по развитию кластера космических технологий в Сколково Дмитрием Пайсоном.

Макеева: Что же творится-то, Дмитрий Борисович? Как вы оцениваете сегодняшнюю историю и последствия? Помогут ли намерения полностью реформировать ракетно-космическую отрасль и консолидировать ее в рамках ОАО с условным названием ракетно-космической корпорации?

Пайсон: Знаете, это все, конечно, несколько параллельных историй, которые только сегодня сошлись на этом несчастье с «Протоном». «Протон», конечно, таких штук давно не выкидывал. Предыдущие аварии были связаны с разгонным блоком, то есть самой верхней ступенью, которая сравнительно новая. Можно было сказать, что мы преодолеваем «детские болезни». То, что произошло на этой аварии, это первая ступень, то, что летает с 1964 года в тех или иных сочетаниях, и нельзя сказать, что это у нее «детская болезнь». Это, скорее, некие признаки «старческой» составляющей.

Макеева: То есть у одной части ракеты «детские», а у другой – «старческие» болезни.

Пайсон: Деваться некуда, это нормальный процесс для любой техники. Но вопрос – это единичный выпад, потому что последний раз такое с первой ступенью протона было лет 10 назад, - или это показатель такого системного кризиса промышленности, когда мы не в состоянии поддерживать такую кооперацию, структуру поставщиков систем, комплектующих, которая была при СССР, когда мы всем миром ракеты делали.  А сейчас волей-неволей отдельные предприятия прекращают производство комплектующих, нужно искать какие-то замены. Нынешний «Протон» уже не тот «Протон», который был изначально. И вопрос: является кризис системным или это временный выпад, который случается у всех?

Макеева: А вы как отвечаете на этот вопрос?

Пайсон: Во-первых, нужно ждать данных расследования, в первый день сложно на этот счет что-то ответить. Во-вторых, сложно сказать, потому что это все-таки вещь в значительной степени случайная. Там, судя по всему, что-то с двигателем, рулевой машинкой, это не то, чтобы в начале 1990-х, когда не то два, не то три «Протона» подряд шли с дефектами двигателя, не было денег их заменить, переделать. Такое было.

Макеева: Какая разница, если «Протон» падает? Разница только в месте падения: Тихий океан или казахские степи.

Пайсон: Да, наверное. С точки зрения потребителя, конечно, это равно плохо. Но другое дело, что блок можно заменить, например, на блок D, а сам «Протон» уже ни на что не заменишь. У нас сейчас уникальная вещь в российской космической программе: запускать такие грузы на такие орбиты кроме «Протона» ничто не может. Поэтому про замену верхней ступени еще можно разговаривать, а про замену «Протона» сейчас разговаривать нельзя, просто ничего нет.

Макеева: А про замену структуры всей отрасли?

Пайсон: А это уже следующий разговор. Потому что следующая история, удачно пересекшаяся – на протяжении последних полутора лет тематика отраслевой реструктуризации идет безостановочно, непрерывно. Просто то, что пока выкристаллизовывается – это единая корпорация – вариант «промежуточной похорошести». Изначально лоббировался вариант создания госкорпорации, когда «Роскосмос» с предприятиями объединялся в такую единого конгломерата, где заказчик и подрядчик были бы все внутри, туда бы вливались государственные деньги в некоем объеме, а на выходе, тоже в некоем объеме, выдавались бы ракеты и спутники. Эта модель была назад отыграна. Понятно, что «Роскосмос» как федеральный орган будет сохранен, а вот то, что большинство заводов объединят в тот самый ракетно-космическую корпорацию, не очень хорошо, потому что образуется некий монополист по ракетам, возможность выбора, что заказать на будущее, какую ракету, космический комплекс, у заказчика будет довольно ограничен, не сказать крайне ограниченным. Насколько это хорошо? Это чуть лучше, чем госкорпорация, когда у нас и заказчик, и подрядчик слиты в одно, но это хуже, чем когда есть заказчик, и есть несколько независимых промышленных игроков, которые друг с другом конкурируют, как это в США, в Китае сейчас делается, в Европе. И вот тут вопрос: насколько нынешний компромисс является единственно возможным, или все-таки стоило бы принять более взвешенное решение с сохранением промышленной конкуренции.

Макеева: Еще вопрос в людях, потому что когда у отрасли появились новые руководители, могут говорить: «Им досталось плохое хозяйство, подождите, сейчас разберутся, все будет летать хорошо, падать не будет». Месяц за месяцем идет, мы наблюдает все новые и новые случаи. Сделают ОАО, а кто возглавит? Есть такой человек, мы его знаем? Или хотя бы знают специалисты?

Пайсон: Человека такого никто не знает, все бы его знали, не было бы интриги, все бы спокойно позиционировались относительно того человека. Сейчас интрига есть, потому что это было первое лицо, руководитель «Роскосмоса» до сих пор. А сейчас, получается, у нас будет минимум два первых лица: руководитель «Роскосмоса» и директор корпорации. Они между собой будут искать некие противовесы. Что касается исторической линии. Предыдущему руководителю «Роскосмоса» все это досталось вообще в разгоне, были года еще худые. Года тучные начались при предыдущем руководстве, продолжились сейчас, и все поначалу… был некий кредит доверия. В плане того, что средства идут на компенсацию тех системных провалов, которые были в 90-х. Те большие деньги, которые вливаются в федеральную космическую программу – можно ли им претендовать на какой-то рост, повышение стабильности, надежности или они до сих пор идут в заливание той дыры, которая образовалась во времена…

Казнин: Вы следите за тем, что происходит в Академии Наук, вы ведь имеете отношение к ней?

Пайсон: Все имеют отношение к ней.

Макеева: Вы защищались в институте РАН.

Казнин: Что по этому поводу думаете? Радикальная реформа нужна?

Пайсон: Я боюсь, я на себя навлеку… как Д’Артаньян, претензии с обеих сторон. Как по мне, та модель управления наукой, которая существует сейчас, тоже не Бог весть что, потому что во многом консервирует невысокий уровень прикладной науки, как бы фундаментально живет в капсулированном пространстве и публикуется в своих журналах на русском языке. Но с другой стороны, то, что предлагается сделать сейчас с отдельным агентством – это тоже непонятно, потому что наши академики, некая интеллектуальная элита с петровских времен, таковыми оставались до сих пор, сводятся на уровень клуба, а у нас, как известно, к заседателям клубов не прислушиваются. У нас в стране нет традиций индивидуальной экспертизы. Категории эксперт, профессор в твидовом пиджаке, которого в правительство приглашают, он делает доклад, который решает судьбы империи – у нас такого нет. У нас уважают институты, сильные организации, которые несут некую точку зрения. Если у Академии Наук отобрать право самой распоряжаться своими активами, судьбой, своим направлением исследований, она потеряет этот флер институционального величия.

Макеева: Вообще перестанут слушать, да?

Казнин: А если не отобрать? Все ведь останется по-старому.

Пайсон: Понимаете, это беда общая. У нас есть два крайних решения, и  мы не понимаем никаких промежуточных между ними состояний. Я полагаю, что, создав комиссию из адекватных, вменяемых товарищей, как представителей отраслевых институтов, так и специалистов, экономистов, управленцев, действительно тех, кто способен что-то реструктурировать, можно было попытаться прийти к каким-то решениям компромиссным. В интернете ходит сейчас картинка: «Профессор, мы пришли к вам избавить вас от несвойственных вам функций управления имуществом» - там Швондер, пришедший в Преображенскому. Если руководствоваться такими подходами – тоже ничего не будет. Оставлять все, как есть – тем более ничего не будет. Это классика в последнее время. Как с нашей госкорпорацией: или монополия, одно предприятие, или 14 производителей спутников. Ну, 14 – плохо, слишком много, одно – тоже плохо, это монополия. Почему нельзя сделать два? Ну, вот не дают ответа. Мы признаем только крайние решения, поиск компромисса – это не наш жанр ни там, ни там.

Макеева: Короткий вопрос: все эти бури коснутся как-нибудь Сколково, или Сколково как-то удачно в стороне оказался?

Пайсон: Сколково как-то волею судьбы оказывается в эпицентре всех бурь в последнее время, но мы плотно взаимодействуем с Академией Наук, с «Роскосмосом», космической отраслью. Буря второй-третий день, посмотрим еще, но мы стараемся как-то искать свое место, чтобы наши участники, те старт-апы, которые с нами работают, были в максимальной степени защищены от последствий всех этих институциональных передряг. Поглядим.

Другие выпуски