Лия Ахеджакова: скажу что-нибудь – и ремонт в театре прекратят

Дзядко: Хотелось бы начать  с даты, которая сегодня обсуждается – 60 лет со дня смерти Сталина. Вы помните этот день? Вы были в Москве?

Ахеджакова: Помню. Я была в Майкопе. Нас всех собрали в школе. Мы должны были всю ночь бдеть. Я не помню, 9-й или 10-й класс. Мы все в классе были. Был огромный портрет Сталина в актовом зале. Оказывается, утром, что старенькая учительница географии всю ночь простояла стражем у этого портрета диких размеров и утром упала в обморок. А мы в классе, нас нашпиговали кошмаром, но почему-то нам так весело было.

Дзядко: А вы не плакали?

Ахеджакова: Нет. Хотя у меня в крови все это чинопочитание было, но почему-то… Это была женская школа, кстати, мы почему-то хохотали, смеялись, замечательно провели эту ночь. Какая-то ночь дружбы. Не дай Бог, нам еще стол накрыли бы, я не знаю, что было бы. И когда утром мы повылазили, оказалось, что там в обмороке лежит учительница географии у огромного, до потолка, в золотой раме, в сапогах и мундире Сталина.

Олевский: Это была такая нервная реакция?

Ахеджакова: Я не знаю. Я всегда думала, почему мы так смеялись? Мы все очень переживали.

Туркова: А если бы вы были в Москве, вы бы пошли на похороны?

Ахеджакова: Может быть, но меня бы там задавали точно.

Желнов: А отношение к нему у вас потом когда изменилось?

Ахеджакова: Я в очень хорошую среду в Москве попала сразу же, и я стала быстро понимать, что к чему. Я попала в изумительную семью. Был такой Виктор Ефимович Ардов.

Олевский: На Ордынке?

Ахеджакова: Я попала в этот дом, меня туда привела подруга Мика Ардова, тогда жена Бори Ардова.

Желнов: А с Ахматовой вы там не встречались? Сегодня еще день смерти Ахматовой.

Ахеджакова: Один раз я проходила, мне сказали: «Тссс, там старуха!» Это был удивительный дом. Кто там только не был? Какие только письма оттуда не выходили в защиту и против! Какие люди.

Желнов: Вы  в той среде раскрепостились?

Ахеджакова: Эта среда из меня, провинциальной девочки, сделала просто другого человека. Туда и Бродский приходил, я его плохо помню, он видно там мало бывал, но Толя Найман, я его с тех пор знаю, секретарь Анны Андреевны, Леша Баталов. Разговоры в этом доме! Я вначале я очумела от этого всего. Постепенно прониклась этим воздухом.

Дзядко: Сегодня был опубликован опрос ВЦИОМа, по которому 36% опрошенных относятся к его фигуре положительно. Там было много молодых. Значительная часть опрошенных – с восхищением. Больше всего – с уважением, по-моему, 26%. Почему так?

Ахеджакова: Я не знаю.

Туркова: Вы думаете, это по незнанию? Потому что они мало читают, знают и рассказывают?

Ахеджакова: А у меня загадка такая – почему у нас фашисты есть? Как это возможно?

Олевский: Может, дома, в которые попали вы, могут нести подобную атмосферу ограниченному кругу лиц, и не удается доносить до всех. И может быть, есть ответственность лиц тех, кто, понимая, не способен донести всему остальному обществу, или общество не в состоянии это принять?

Ахеджакова: Они же не верят, вот в чем дело.

Олевский: А вы чувствуете свою ответственность за это? Каждый человек, который думает иначе, должен чувствовать свою ответственность?

Ахеджакова: Я ответственность не чувствую. Я играю в спектакле «Крутой маршрут» 20 лет, и я думаю, что это тот колоссальный вклад нашей культуры, нашего российского театра в развенчание этого кошмара, ужаса. Мы давно его играем, и никогда, и никто не халтурим, не позволяем себе. В какие-то определенные моменты это такой градусник, такая лакмусовая бумажка! Сейчас вначале, когда захлопывается решетка, когда мы все кричим «Да здравствует товарищ Берия!», «Ура!», «Он интеллигентный человек в пенсне!», «Утро красит нежный светом» - и тьма. Это гениально, у меня каждый раз мороз по коже, я каждый раз плачу. И было время, когда сразу начинали аплодировать, потом прошли эти времена. Мрак, тишина. Сейчас гробовая тишина, потом весь зал встает, и долгие овации. Хотя, я ведь играю разные спектакли, нет развлекухи, нет юмора, нет реприз. Ничто не может затянуть, цеплять тем, к чему он привык. Это страшный спектакль. И никто не делает из актеров ни одного шага, чтобы как-то подцепить зрителя. Так долго оваций я даже не помню. И так каждый раз.

Желнов: Как тем, кто не смотрел «Крутой маршрут» изжить из себя внутреннего Сталина, учитывая, что они живут в стране, созданной им во многом?

Ахеджакова: Я не знаю. Я сейчас была на гастролях в огромном миллионном городе. Едем мимо завода, который знает вся страна. И во всю стену, как тогда было, диких размеров его потрет, и автобусы по городу с его портретом. Не Волгоград.

Чудинова: У меня странный вопрос про Сталина. В Википедии написано, что, будучи маленькой, вы написали письмо Сталину. Это так?

Ахеджакова: У меня все про это спрашивают. Я не знаю, кому я это рассказывала. Это действительно так было. Но до Сталина это не дошло, так что нечего восхищаться. У меня мама умирала от туберкулеза, и тетя умирала. И мне учительница в пятом классе сказала, чтобы я написала Сталину, потому что говорили, что появилось лекарство от туберкулеза. Я сажусь, пишу письмо, что обещаю окончить школу с золотой медалью. Лучше бы я помолчала тогда. Медаль  мне так далась, что просто ужас! Я не способна была получить золотую медаль, но я ее выгрызла. Я много в этом письме пообещала, только чтобы прислали моей маме лекарства. Она тоже была актрисой, у нее горлом кровь шла, это страшно. Когда она выходила на сцену, кровь переставала идти. Она играла, выходила за сцену, и розовая пена шла…

Чудинова: Лекарство не прислали?

Ахеджакова: Прислали. Мне объяснили, что когда оно пришло туда, где разбирают письма, кто-то передал его на Рижский завод, где делали это лекарство, и мне прямо с Рижского завода прислали. И для тети, и для мамы. Это продлило ей жизнь.

Туркова: Сегодня многие издания целиком посвятили свои номера Сталину. Многие разместили какие-то песни, вплоть до частушек. Как вы считаете, это не считает градус трагичности ужаса, о котором вы говорили?

Ахеджакова: Шаламова надо спросить об этом. Вот он бы посмотрел на это все. Или Мейерхольд, который окурки подбирал – у него должность такая была. Расстрелянные люди ни за что, ни про что – миллионы – их бы спросить. Что меня спрашивать?

Чудинова: Вы были правильной девочкой, написали письмо Сталину, пообещали, учились на пятерки, получили золотую медаль, а потом попали совсем в другую среду. В какой-то момент вы осознали, что делали что-то не так?

Ахеджакова: Я была среди таких людей, и я понимала это. Эта среда невероятно питала. Я им бесконечно благодарна. Там же дело не только в том, что я узнала, что происходило. Меня мама с папой поселили в комнате на Молчановке, на квартире актрисы, которая были звездой нашей московской оперетты. А ее в ГУЛАГ. Она  там бесконечно сидела. И где-то в 1953-м ее отпустили. Вся квартира принадлежала ей, но когда ее арестовали, какие-то люди написали там все, квартиру заселили теми, кто не любит врагов народа. И уже у нее была одна темная комнатка с выходом на крышу. Пока они были там, где мои родители жили, я жила в этой комнате. И от них узнавала, что такое лагеря.

Чудинова: Вы удивительным образом откликаетесь на то, что происходит вокруг. Каждый журналист знает, что можно позвонить Лие Ахеджаковой за нужным комментарием на любые политические события.

Ахеджакова: Не любые.

Чудинова: Многие. Чувствуете ли вы, что порой вы становитесь инструментом, в том числе в политической игре?

Ахеджакова: Да. У меня есть сайт, я этим не владею, девочка мне открыла, я как-то на «Дожде» разоткровенничалась, и мне сразу там написали, что мной манипулируют. Но мной нельзя манипулировать, у меня очень плохой характер. Если кто-нибудь попробует, столкнется с этим.

Дзядко: Столкнется с чем?

Ахеджакова: С моим плохим характером.

Дзядко: В чем это будет проявляться?

Ахеджакова: Не знаю.

Олевский: В общении с вашими коллегами ваша политическая позиция мешает

Ахеджакова: Некоторые – да – не то, чтобы упрекали, но ирония есть.

Желнов: А Алиса Фрейндлих?

Ахеджакова: Я много лет с ней не встречалась с Алисой Броновной, как  мы после съемок расстались…

Желнов: Да вы что, столько лет не виделись?

Ахеджакова: А если и виделась, то мы говорили о театре, а не об этом.

Желнов: Ваши политические взгляды расходятся. Это стало бы преградой для общения?

Ахеджакова: Да ни в коем случае! Я не знаю, расходятся или нет, мы с ней не выясняли.

Туркова: Я бы хотела продолжить вопрос Ксении. Не кажется ли вам, что многие воспринимают вас как «Станислава Говорухина с другой стороны»?

Ахеджакова: Да я не знаю, если задумываться, что обо мне думают, или как это отзовется, не накажут ли меня, не потеряю ли я из-за этого что-то в жизни, то ничего в жизни не сделаешь.

Желнов: Не об этом немного речь. А речь о том, что либеральная демократическая общественность так же может использовать как человека, крайне чувствительного, актрису, в своих агитационных целях, как был приведен пример со Станиславом Говорухиным, которого используют другие люди.

Ахеджакова: Я надеюсь, что у меня хватит ума не поддаваться, если меня кто-то попытается использовать. Меня в чем можно использовать? В театре у нас Чулпан, и мне все рекрутируемы, и если мне говорят, что какому-то ребенку нужно -  у нас же деньги тратятся на Сочи, а на умирающих онко-детей негде денег достать – и если меня просят звонить и доставать, я звоню. Мне не стыдно, я выпрашиваю. Мне несколько раз удавалось это сделать, я счастлива. Я вообще не очень удачлива даже в таких делах, но я была счастлива, когда мне удавалось это сделать. Как-то мне поручили девочку, которая сказала, что я ее любимая актриса, она лежала в онкологии. Мы с ней общались, общались с ее мамой Гулей, я ей посылала какие-то подарки, и вдруг звонит мама – девочка умерла. Это был такой удар для меня, я была уверена, что девочка будет жива. Но даже если бы мне сказали, что этот ребенок  обречен, но она ждет, хочет видеть меня, это для нее радость, я, конечно, и позвонила бы и появилась, и все бы сделала. В этом смысле я не смею устраняться.

Туркова: А в Думу бы пошли?

Ахеджакова: Никогда в жизни.

Туркова: А если бы сказали, что там поле деятельности, в котором можно что-то хорошее и доброе сделать?

Ахеджакова: Никогда, нет. Мне кажется, что это безнадега.

Желнов: Вот Чулпан записала ролик.

Ахеджакова: Ребята, вы знаете, что этому предшествовало. Не хочу Чулпан сейчас подставлять, она не поручала мне это говорить. Более того, она мне позвонила, по-моему, когда мы за Алексаняна подписывали, и рассказала свою ситуацию, что не подписать она не может. Тогда только строился этот дом больных детей. Я ей говорила, чтобы она не смела подписывать, есть люди, как я, которые могут подписывать все, что угодно, и за мной не стоит никто и ничто, что может быть обрушено.

Олевский: А как же получилось, что дети снова стали разменной монетой в политике?

Желнов: Ее шантажировали?

Ахеджакова: Я не могу говорить об этом, вы ее вызовите, поговорите с ней. И потом не все можно рассказывать, поймите. Я ее восхищаюсь.

Чудинова: А на что вы не откликаетесь? Что вы ставите стоп-лист.

Ахеджакова: Только в том, что я ничего не понимаю. Какое я имею право подавать свой голос, если я в этом ничего не понимаю.

Чудинова: Что это за темы?

Ахеджакова: Экономика, например. Есть вещи, в которых я совершенный профан.

Дзядко: Мы с вами наблюдаем в последние годы, когда творческие люди активно идут в политику, причем по разные стороны баррикад. Так и должно быть? Творческие деятели должны этим заниматься или должны сидеть в театрах, на экранах, за своими письменными столами?

Ахеджакова: Больше всего на свете ненавижу, когда говорят, что актер – это сфера обслуживания. Я это воспринимаю, как глубокое оскорбление. И не только меня. У меня есть партнеры, которые ушли из этой жизни, и которые никогда не были сферой обслуживания. Я считаю, что актер такой же гражданин, как все.

Туркова: Вы считаете, что сегодня власть воспринимает актера как представителя сферы обслуживания?

Ахеджакова: Я про власть ничего не знаю, но я знаю, что есть люди, которые так воспринимают мою профессию. Хотя  в сфере обслуживания нет ничего плохого. Разве плохо быть хорошей официанткой, хорошим ресторатором? Это все замечательно. Но смысл сразу разворачивается в другую сторону, если речь идет об актере.

Желнов: Хотел спросить вас про современный актуальный театр, который стал, по сути, политической ареной. Это и спектакли Кирилла Серебренникова «Отморозки», и недавний инцидент с московским процессом, когда на спектакль пришли казачьи дружины, чуть не разгромили все. Вы ощущаете, что театр становится острым и радикальным, политизированным?

Ахеджакова: Политизированный – плохое определение. «Отморозки» - потрясающий спектакль. Мне кажется, что режиссер пошел дальше Прилепина, я прочла его книгу. Он вместе со своими студентами был на всех митингах. Кстати, его студенты летом были волонтерами в Крымске. Это какой-то особый курс, особые молодые люди. И «Отморозки» сделаны людьми, которые глубоко осмысливают протестное оппозиционное движение. Этот спектакль очень сильный. Что-то  есть в творчестве Прилепина, с чем я не могу согласиться никак, в этом спектакле этого нет. «Цирк Амбуланте», в котором я играю, - это слово оппозиционеров. И Максима Исаева – художника и соавтора, и Андрея Могучего. Это два крупных сильных художника, важных для сегодняшнего театра, и высказывание важное.

Желнов: Вы ощущаете, что на смену «Крутому маршруту» пришли «Отморозки»?

Ахеджакова: У театра язык может быть каким угодно.

Желнов: Вам нравится появившийся тренд?

Ахеджакова: Нельзя, чтобы было все одинаковое, чтобы все были похожи. Это что же получается? Дом инвалидов.

Туркова: В спектакле «Крутой маршрут» вы никогда не заигрываете со зрителем и не пытаетесь его чем-то зацепить. Современный театр, с вашей точки зрения, пытается зрителя чем-то завлечь?

Ахеджакова: Это другое. Конечно, если я чувствую, что зритель в зале подувял, кто-то пошел на выход тихо, я должна найти в себе резервы, что-то, что остановит его. Это моя профессия.

Олевский: Значит ли это давление, несвобода, непростая политическая обстановка необходимы, чтобы российский театр становился ярче, появлялись замечательные курсы у Серебренникова? В свободное время художнику тяжелее, так выходит?

Ахеджакова: Действительно, я все время думаю об этом. Когда в стране был кровавый террор, ужас послереволюционное время, какие имена появлялись, какой театр, какие поэты? Может, для России это так?

Олевский: А что нас отличает от Запада, от Америки, где есть Голливуд, Бродвей, где все развивается, а зритель аплодирует стоя, без этого политического давления? Или это только так кажется?

Ахеджакова: У них тоже есть свое. И тогда появляются мощные высказывания и в кинематографе, и в театре. Я не скажу «мне бы ваши заботы». У нас свои заботы, у них свои. Я не знаю, как это сформулировать, я не театровед и не философ, но я знаю, когда стране трудно, жареный петух клюнул, как-то что-то собирается. Блокада Ленинграда тоже дала толчок таким великим произведениям искусства! Странно, я не знаю. Я думаю, что то, что сейчас происходит, породит много замечательных высказываний, если, конечно, эта Дума не придумает цензуру, что вполне вероятно. Я им сейчас уже подсказала.

Дзядко: На жизни театра ситуация в стране серьезно сказывается?

Ахеджакова: Я работала в театре, где закрывали спектакли, снималась в кино, где по 25 лет не показывали шедевры. Мне когда-то Анатолий Васильевич Эфрос такую невероятную вещь сказал, когда закрывали его спектакли, продавливали его, – он ведь умер так рано из-за этого, да еще и актеры помогли – спросил у меня, в каких условиях художник не может работать.  Я задумалась. Он спросил, в голоде может? Конечно, может. В холоде? Может. Вне свободы может? Я говорю, пишут же, вон Солженицын писал. Он говорит: в унижении не может. Униженный художник не может творить.

Дзядко: Сегодня не так?

Ахеджакова: Если будут унижать, такое может случиться.
Туркова: Есть обстоятельства, при которых вы могли бы уйти из профессии?

Ахеджакова: Я крепкий орешек, но, конечно, есть, и не только такие, а мои личные обстоятельства могут быть разные, при которых придется оставить профессию, и это уже не за горами. Я имею в виду вообще  театр, как явление. Он не может существовать в условиях грубой цензуры. И это то, что вы рассказали. Когда придут одетые казаками люди и одетые православными харуговеносцами не знамо кто, тут и галерею сожгут, и все может быть.

Желнов: Тут и без казаков актерский цех устраивает такие разборки, что казакам еще далеко до них. Например, в театре Гоголя. Вы, наверняка, следили за конфликтами…

Ахеджакова: Следила, потому что очень болею за Кирилла, считаю его невероятно талантливым человеком с огромной перспективой, у него идеи!

Желнов: Что, по-вашему, делать со старым поколением, которое оказалось вне театра?

Ахеджакова: Которые привыкли писать доносы. Они и продолжают писать и анонимки, и доносы.

Дзядко: Но у них же есть свой зритель, которые приходили на их постановки.

Желнов: Они считают, что у них отняли театр.

Ахеджакова: Каждый театр имеет свой срок, это давно уже все сказали, и Станиславский и все великие. И наступает какой-то срок, когда нет никакого движения. Нужно что-то менять.

Олевский: А чтобы что-то менять, должна быть какая-то другая….

Ахеджакова: Художественная идея.

Олевский: Не только идея, но и правовая форма существования театра. Вы готовы к тому, что театр не будет принадлежать театру?

Ахеджакова: Я вообще ни к чему не готова. Как только мне скажут написать заявление об уходе, а и закручусь.

Олевский: Что нужно сделать с театром, чтобы он заканчивался безболезненно в тот срок, который он завершился в художественном смысле?

Ахеджакова: Это должны чиновники решать, это сложные вещи. Сейчас ушел Тимур Чхеидзе из БДТ, и взял в свои руки Басилашвили. Я рада, он придумает. Тем более ремонт – это гибель для театра. И они сейчас нашли какое-то помещение, думаю, Олег придумает. Сейчас Золотухин очень болен. Господь поможет, Бог на деле ума прибавит, так нельзя, сидя тут, что делать с театром, когда он выдохся.

Чудинова: Вы говорили о свободе и несвободе, сравнивая сегодняшнее время с тем, что было несколько десятков лет назад. В какой момент вы себя чувствуете лично свободнее – сейчас, когда есть возможности куда-то поехать, говорить, все что вы хотите или, когда вам было меньше лет, 30-40, но в другой стране?

Ахеджакова: Конечно, сейчас.

Олевский: Многие сравнивают Россию при Путине на 13-м году нахождения его у власти и СССР и говорят, что мы вернулись к тому же.

Ахеджакова: Нет еще, но туда едем.

Туркова: Как вы ощущаете, когда мы приедем? Какие пунктики вы замечаете и можете сказать, что уже все, доехали?       

Ахеджакова: Для театра – это глобальная цензура. Пришли в Сахаровский центр с акцией документы проверять. Остановили спектакль, спокойно совершенно, я по телевизору видела этого человека, двух слов связать не может.

Желнов: Вы думаете, это примет массовый характер?

Ахеджакова: Да, если это примет массовый характер, значит, мы туда уже ближе. Пересажают бизнесменов…

Чудинова: Вы говорите «если», значит, надежда все-таки есть?

Ахеджакова: Пока есть надежда, но уже звоночки страшные.

Дзядко: На каких личностей вы возлагаете надежду?

Ахеджакова: На образованную молодежь. Когда было митинг на Сахарова, меня везли волонтеры из университета и обратно мы в пробке долго с ними разговаривали. И я слышала выступление таких ребят на Сахарова. И я вижу молодых наших актеров, я вижу, что они образованные и бесстрашные. Я о тех, кто организовывал Болотную площадь и Сахарова, волонтеров, которые поехали в Крымск, кто пожары тушили.

Чудинова: Это прекрасные люди, на которых мы все смотрим, но я думаю, что речь о главном упреке к оппозиции – у нее нет внятной политики дня и лидера.

Ахеджакова: Упреки будут всегда. У всех своя работа.

Чудинова: А кого вы видите лидером?

Желнов: У кого, что называется, есть позитивная повестка, как ее формулируют в Кремле?

Ахеджакова: Оппозиция организует круглый стол, там такие умные люди, политологи, я там сижу дура дуррой, но там есть и молодые люди, я не знаю, кто они. Но когда они выступают, они настолько мотивируют потрясающе, они так свободны, образованны! Я просто очумеваю, оказывается, за это время выросли люди, непопулярные, незасвеченные. Когда организовывали «Марш подлецов», я не могла пойти, но мы записывали обращение на камеру, у Володи Мирзоева на квартире, так там были люди, которых я не знаю, и вы не знаете, по-моему, я их никогда не видела на экранах. Мы сели за столом, нас угощали, это был какой-то праздник. И Оля Романова была еще. Сидели умные, веселые, бесстрашные люди, очень близкие мне, хотя я видела их в первый раз. Нас очень много, но не все популярные, засвеченные личности. Лидеры возникнут, они не обязательно будут кричать, как Удальцов в эту штуку. Необязательно будут сильными коммунистами.

Туркова: Они же должны за собой повести как-то?

Ахеджакова: Поведут, подождите. Я их видела, разговаривала с ними, они вызывают у меня огромное уважение.

Олевский: Вам есть за что благодарить Владимира Путина?

Ахеджакова: За онокологический центр, открытый на деньги государства. Остальное мы сами доработаем.

Олевский: У вас есть ощущение, что в 1990-е актеры испытывали больше унижения, чем во Владимира Путина?

Ахеджакова: Актеры – это особая каста. Люди, прежде всего, а потом актеры.

Желнов: Ситуация в кино и театре лучше в последние 10 лет или в 1990-е?

Ахеджакова: Не могу сказать, но тогда выходили хорошие фильмы и говорили, что кино погибло, и сейчас говорят, что кино погибло, однако я вижу «Фауст» Сакурова… О чем мы говорим?

Туркова: Хотела бы затронуть отношение актеров с чиновниками культуры. Вы как относитесь к Мединскому?

Ахеджакова: Это же начальник мой. Я сейчас что-нибудь скажу, и ремонт в театре прекратят.

Туркова: Представьте ситуацию, которая была с Людмилой Евгеньевной Улицкой, когда он ее назвал Еленой Евгеньевой. Если бы он вас назвал, например, Лией Броновной, вы бы как отреагировали?

Ахеджакова: Мы снимались с Левой Дуровым в кино, и нас армянин-режиссер называл Лией Константиновной и Львом Меджидовичем.

Желнов: Вы бы стали получать награду из рук Владимира Путина?

Ахеджакова: А что делать?

Чудинова: Можно прицепить значок, как Хабенский, при этом держать свою позицию.

Желнов: Или как Дмитрий Быков – не прийти.

Ахеджакова: Мне особо наград не дают, с этим у меня в порядке. Не думаю, что он мне даст.

Желнов: Если даст, пойдете?

Ахеджакова: Да не даст он.

Чудинова: Вы «Анну Каренину» сейчас смотрите, сейчас показывют?

Ахеджакова: Только одну серию.

Олевский: А английскую версию с Кирой Найтли?

Ахеджакова: Не видела.

Чудинова: А Соловьевская как вам?

Ахеджакова: Очень качественное кино, по-моему.

Чудинова: Вчера весь Facebook ругал.

Ахеджакова: Да? Неправильно. Я много «кина» нашего сейчас посмотрела. Сейчас «Ника» и нам дают кино. Много хороших фильмов. Но тут по «Культуре» показали Бертолуччи «Чай в сахаре» - и все.

Желнов: Многие актеры старшего поколения все время говорят о разорванности поколений, о новом трудном языке, который они не могут постичь. Когда с вами общаешься, ощущения, что вы чем-то недовольны, не возникает. Вы эту разорванность чувствуете?

Ахеджакова: Я много работаю с молодежью. У Димы Крымова изумительная команда: они получают копейки, но как работают! И как с ними хорошо! Я работаю в «Цирке Амбуланте», там у нас молодежь. И в «Фигаро» в театре наций у Жени Миронова молодежь замечательная, талантливая. И у нас в «Современнике» есть очень талантливые люди.

Желнов: Как вам удалось не упасть в скепсис по этому вопросу?

Ахеджакова: А я не знаю, как упасть в скепсис.

Желнов: Это характер?

Туркова: Сказать, что молодежь ничего не знает, не читает.

Ахеджакова: Это неправда. Нет, где-то есть такое, откуда же у нас фашисты. Я не думаю, что они сидят и читают «Зеленый шатер» Улицкой. Вряд ли.

Чудинова: Очевидно, что приметы времени изменились. Мы все в электронных гаджетах, новости моментально            распространяются, мы технологическое поколение. Вам уютно?

Желнов: И язык у этого поколения меняется, оно уже говорит на другом языке, нежели в доме на Ордынке.

Чудинова: Есть ли ощущение, что мы какие-то другие, странные?

Ахеджакова: Я с огромным уважением отношусь к тому, что у той молодежи, о которой я говорю, нет страха. У них нет вечного страха промолчать. «Промолчи, промолчи, попадешь в палачи».

Туркова: Много и таких, кто так думает.

Ахеджакова: Может быть, не знаю. Но я на таких не попадала.

Чудинова: А у вас есть страх?

Ахеджакова: Есть. Мышей боюсь до смерти. Когда мне присылают страшные письма «Гастарбайтерша, убирайся в свой аул!», «Еще раз слово скажешь о нашем, будешь нюхать не цветочки, а головешки», я пугаюсь.

Дзядко: Вам присылают такие письма?

Ахеджакова: Да.

Желнов: Кто отправитель?

Ахеджакова: С адресом подписывают.

Олевский: Наверное, если бы такие письма не посылали, то это говорило бы о том, что ваш политический посыл не дошел. А раз посылают, значит, признают.

Ахеджакова: Вы знаете,  я прочла в поезде статью Ани Политковской про Чечню и подумала «убьют». И до утра об этом думала. Через несколько дней ее убили.

Желнов: Сложно перевести тему, но хотел бы спросить. 8 Марта будут снова показывать фильмы с вашим участием, «Служебный роман», например. 31 декабря понятно, что показывают. Вам не надоела эта советская воспроизводимая модель одних и тех же фильмов каждый год в одни и те же дни?

Ахеджакова: Если бы у меня больше ничего не было, я бы переживала это. Но так как у меня есть фильмы после всех лент, которые вы назвали… Сейчас, правда, снимешься, и роль хорошая, и никто это не увидит – это печально.

Олевский: Нужны квоты для российских фильмов в кинотеатрах?

Ахеджакова: Это те вопросы, на которые я не знаю ответа.

Чудинова: А какие фильмы вы бы хотели видеть по телевизору?

Ахеджакова: Я посмотрела Бертолуччи – это хочу.

Туркова: Не жалеете, что отказались сниматься  в продолжении «Иронии судьбы»?

Ахеджакова: Нет, конечно.

Туркова: Сейчас бы тоже отказались?
Ахеджакова: Да.

Туркова: Почему?

Ахеджакова: Я тогда выпускала спектакль «Фигаро», и мне нужно было его выпустить, мне было трудно. Я не хотела прерываться. И потом началась какая-то осада. Мне звонили, приказывали. Я не люблю, когда всем миром меня начинают прогибать.

Туркова: А денег много обещали?

Ахеджакова: Обещали даже много денег. Но дело не в этом. Я выпускала спектакль, плюс у меня заболела тогда Лена Яковлева, мои спектакли пошли вместо ее спектаклей. И потом – слишком прогибали, мне это не понравилось.

Чудинова: А почему сейчас отказались бы?

Ахеджакова: Потому что тогда отказалась. Теперь уж неловко.

Туркова: Есть ли слово или выражение, которым вы бы определили сегодняшнюю российскую действительность?

Ахеджакова: У меня такого приличного слова, чтобы одним словом определить то, что происходит. Что-то замечательное происходит, выходят спектакли, которым цены нет, я в таком участвовала…

Туркова: Бесстрашие, может быть?

Ахеджакова: Нет. И в кино такие прорывы, как у Сакурова, понимаете, что-то происходит, какие-то замечательные произведения появляются, поэты, режиссеры – важные для меня. Но в то же время, когда я смотрю, как работает эта Дума! С такой скоростью только кролики размножаются, как они репрессивные законы выпускают. Это страшно, потому что это все дело ускоряется. И количество выпущенных «крольчат» просто зашкаливает. Это очень страшно. И это Сочи! Я была в Сочи, повидала это. Мы играли там спектакль, я повидала этот размах и ширь эту. Я думаю, там уже триллионы.

Дзядко: Это сумбур?

Желнов: Хаос?

Ахеджакова: Я не знаю, какое слово. И что-то прекрасное, и какие-то страшенные вещи, подлые. Шьют уголовные дела за то, что они просто пришли на митинг – это не поддается описанию. Это высший класс подлости.