Гарик Сукачев о том, почему мы никогда не скатимся в Советский Союз, какие ошибки совершил Макаревич и о том, патриот или нацист Иван Охлобыстин

Козырев: Я хочу начать разговор со своего неожиданного впечатления. Вчера «Паштет» Паша Филиппенко прислал мне клип, который сделан на песню 2007 года под названием «Рок-н-ролл – это мы». Помнишь, была такая песня, в которой перечисление всего рок-н-ролльного братства прям поименно, пофамильно, с рефреном Кости Кинчева «И тут кто-то сказал, что рок-н-ролл – это я. Тогда кто же все мы?». Смотреть сейчас на это из 2014 года – это очень странное ощущение. Я постарался его проанализировать и понял, что мне как-то грустно и жалко на это смотреть. Жалко мне, наверное, в первую очередь, самого себя, потому что я помню все то десятилетие, когда я активно занимался продвижением рок-н-ролла на радио и на телевидении. Помню ту музыку, на которой я вырос, и среди тех имен и твое, в том числе. Сегодня я понимаю, что нет нахрен никакого рок-н-ролльного братства, потому что даже эту команду, эту группу людей разметало по жизни так, что представить себе, что они когда-то разделяли одни и те же убеждения и верили в одни и те же идеалы, сегодня уже практически невозможно. Вот мой вопрос – так это или нет?

Сукачев: Во-первых, это не было вопросом, это твоя какая-то личная сентенция.

Козырев: Так это или нет?

Сукачев: Ты и прав и не прав одновременно. Прав ты в том, что если говорить о поколении «Паштета» или о моем поколении, они все-таки немножко младше меня, тем не менее, наверное, мы в одном поколении, так или иначе, того, что называется рок-н-ролльным братством, конечно же, нет. И не может быть в силу того, что все стали взрослыми людьми, кое-кто уже дедушки, между прочим, кое-кто уже бабушки. В большей степени мы люди в годах, все-таки озабочены сами собой, собственными семьями, собственным миром. Мы редко видимся.

Если возвращаться к тому, о чем ты говорил в превосходной степени, то оно существовало, когда мы были молодыми. Для нас это было важно, потому что мы несли свою правду молодежную, и нас объединяло не только то, что мы все играли на электрогитарах, играем на каких-то фестивалях все вместе, но и какое-то единое чувство времени, в которое мы жили, это время было, как ты помнишь, всегда непростым, оно всегда изменялось. Конечно же, мы были полноправной частью этого процесса, мы были гигантской частью огромного поколения. Мы это осознавали и понимали. Я имею в виду поколение 80-х и частично 90-х.

Козырев: Вы меняли страну!

Сукачев: Совершенно верно. И страна меняла нас, и мы меняли страну. Это был такой общий процесс, он не повторяется в истории. В том виде, в котором мы его с тобой застали, конечно же, он никогда не повторится.

Козырев: Нет ли у тебя горького ощущения того, что произошло изменение очень фундаментальных человеческих принципов у вот этой группы людей? Мне кажется, что тогда очень понятно было, где мы, а где они. Может, даже не формулируемо, может, условно они – это была советская власть, они – это была фальшь, это было лицемерие, которое ассоциировалось, я в данном случае ничуть не умаляю, зная твое свободное отношение ко всем жанрам музыки, я не употребляю сейчас слово «поп-музыка», но попса как пластмассовое явление, очень понятно, что это точно не мы – это они.

Сукачев: Совершенно верно.

Козырев: А сейчас для этого поколения музыкантов, для одной группы людей мы – это они, а они – это совсем разные люди.

Сукачев: Поясни, Миша.

Козырев: Например, можно было ли себе представить, что Макаревич, Шевчук, в данном случае я причислю сюда Noize MC, Васю Обломова, которых тогда еще не было, тем не менее, будут по одну сторону оценки событий, которые происходят, а, например, Саша Чернецкий или Саша Скляр или «Чайфы», например, будут в полярной абсолютно плоскости воспринимать события, и у них не будет практически точек соприкосновения, потому что их разметала жизнь по разные стороны баррикад?

Сукачев: Так это прекрасно же. Ты сейчас назвал людей, которым по-прежнему не все равно. Разметало ли их? На мой взгляд, их совершенно никуда не разметало. Их какие-то собственные принципы личностные остались, наверное, прежними. Вот и все. Просто, возвращаясь к прошлому, идея была единой, и протест был единым. Мы молодые, благодаря тебе, твоей работе на «Нашем радио», так много Виктора Цоя, ты практически всего Цоя выплеснул новому поколению молодежи, популяризировал Виктора Цоя, за что тебе огромное человеческое спасибо.

«Перемен, мы ждем перемен!», - говорил Витя простым языком, языком парня с улицы. И вот это нас объединяло, мы об этом и говорили. И наш протест был совершенно конкретным: против той системы, в которой мы все выросли, лживой системы, советской системы, системы «большого брата», Комитета государственной безопасности и надзирающих органов, ментов, несвободы во всем абсолютно и лжи, которая находилась вот здесь рядом. Каждый молодой человек, думающий, или девушка юная понимали, что между книжкой и жизнью, между тем, что тебе говорили в детском садике, дальше в школе, дальше тебе повязывали пионерский галстук, и ты так хотел быть пионером, все оказывалось совершенно не так.

К 14 годам мы превращались в Базаровых, мы превращались в нонконформистов, не превращались, а становились. И так и должно быть в несвободном обществе. И нас объединяло только это за исключением своих собственных мыслей и собственного осознания в этой жизни, которая дается один раз, как известно, в этом мире. Кто-то верит, кто-то не верит, что есть последующие жизни, я не буду никак затрагивать этот вопрос – он непростой. Но вот, что являлось главным.

Были ли мы одинаковыми? Безусловно, мы были абсолютно разными, но на предмет, на события, на свою судьбу, на судьбу молодежи, на свою страну, на то, что нас окружало, мы смотрели, как и все наше поколение, одним взглядом, единственными глазами. Дальше прошло много-много лет, мы все стали старше и во многом остались прежними. Редко человек меняется внутренне. Знаешь, есть такая дурацкая поговорка «Если он и меняется, то в худшую сторону». Но она дурацкая, прости. Есть немало примеров, когда люди с годами стали совершенно другими людьми. Я говорю о твоем внутреннем одиночестве сейчас, о тебе самом, обо мне самом и так далее. И дальше ответ, наверное, лежит на самой поверхности. Те события, которые происходят в нашей стране, любимой каждым из нас, мы рассматриваем с точки зрения самого себя. Если учесть, что мы люди искусства, а человек искусства предлагает миру только самого себя, собственно, он о самом себе только и рассказывает. Любой художник любыми средствами рассказывает, показывает миру самого себя. Я всегда об этом говорил. А уж там принимает мир или не принимает, это от художника не зависит.

Я имею в виду не только твое внутреннее мироощущение, но твое понимание внутренней правды, какова она, как ты транспонируешь самого себя к тому, что происходит вокруг тебя, к твоей стране и с тобою лично. Поэтому я совсем не против этих разных полюсов. Они, пожалуй, необходимы, потому что эти полюса будят меня, мое воображение, мои мысли, мои разговоры в моем ближнем круге, который касается только меня.

Может быть, я не найду никаких ответов на свои внутренние вопросы, но, безусловно, даже то, о чем ты сказал, необходимо, прежде всего, и в культурном пространстве, и в человеческом пространстве, потому что, так или иначе, люди, тобою названные, наверняка вокруг своих имен за эти многие-многие годы собрали большое количество почитателей своего таланта. Кто-то отворачивается, кто-то не отворачивается. Вот и все.

Козырев: Ты описал страну, которая вызывала у вас желание перемен. Но ведь в твоем описании, на мой взгляд, абсолютно четко понятно, что история проделала круг по спирали, и то, что сейчас последние 15 лет происходит в стране, характеризуются практически теми же самыми эпитетами и практически теми же самыми пороками, как ты упомянул. Это возврат КГБ, это КГБ, которое управляет страной, это тотальное лицемерие, которое льется с экранов телевизоров, это колоссальная несвобода и неприятие какого-либо публичного высказывания, по большому счету, не считая маленький тонущий телеканал и одну крохотную радиостанцию.

И у меня, как только это начиналось, а предвестники этого витали в воздухе давным-давно - на рубеже 90-х и двухтысячных, у меня было ощущение, что эти мои герои, которые были настолько неравнодушны, которые повлияли на меня, которые объяснили какие-то важные вещи целому поколению, они-то не останутся молчком, они-то не отсидятся, они выразят свои ощущения. А в результате ничего подобного не произошло за редким исключением.

Сукачев: Миша, ты говоришь только о своем мироощущении.

Козырев: Только о нем, проверяю его с твоим.

Сукачев: Я всегда говорил: где заканчивается твоя свобода, ровно там начинается моя. Понимаешь, да? Это твое мироощущение. Мое мироощущение может совершенно не совпадать с твоим. И оно, пожалуй, не совпадает  в контексте того, что ты сейчас сказал.

Козырев: То есть у тебя нет ощущения этого витка по спирали, что мы скатились ровно в Советский союз?

Сукачев: Я не ощущаю. Миша, я не могу об этом ответственно говорить, потому что я лично не ощущаю никакого скатывания для себя лично ни в какой Советский союз. Система запретов была иной.

Козырев: Жестче?

Сукачев: Безусловно. Тебя винтят буквально через 15 минут, 20 минут тебя везут, предположим, в отделение милиции, по меньшей степени. Еще через 10 минут начинают тебе отбивать почки, ну и где-то через полчаса ты должен писать объяснительные. Вот как это выглядело.

Козырев: Тебе не кажется, что ты сейчас цитируешь людей, которых завинтили на Болотной площади, которые сейчас сидят сроки, или тех людей, которые выходили на митинги? Это же ровно то же самое.

Сукачев: Подожди. Может быть, но еще раз повторяю: я – не тот человек, которого завинтили на Болотной площади, не тот человек, которому отбили почки, и не тот человек, которого навсегда запретили. Я не тот. Со мной это происходило почти 30 лет назад. Наверное, между мной и этим человеком можно поставить знак равенства, не только наверное, но и наверняка. Но это странно. Если мы с тобой предполагаем, что в какой-то части мира происходит как-то иначе, мы с тобой страшно ошибаемся. Если говорить об уровне моей личной свободы или об уровне личной свободы художника, ее ведь действительно не было вообще.

Начнем с того, что мы с тобой были художественной самодеятельностью, мы ходили на работу, мы не могли, просто не могли заниматься тем, чем мы хотели заниматься. А если бы мы хотели этим заниматься, то пошли бы в этот ужасающий, как они там назывались, в филармонию, где 70% песен советских композиторов. А то, что хотим, подпольно. Это происходило не только с музыкантами, это происходило с писателями, это происходило вообще со всей культурой. Родился великий андеграунд, родилась контркультура, родилась подпольная журналистика, которую ты помнишь прекрасно. Но это совершенно другая страна, совершенно несвободная.

Ты можешь выражаться как угодно, сейчас мир стал, я отключил телефон, чтобы не звонили, через секунду тебя могут увидеть, через секунду о тебе могут узнать. Ну вот эти девчонки, так называемая панк-группа «Pussy Riot», я сказал: «О! Отлично, как много ребят и девчонок мечтает о такой популярности». Все очень просто, они сделали ровно так, как надо раскручивать группы. Их повинтили, после этого они поедут по всему миру.

Козырев: Вот не получилось у меня ощутить, что…

Сукачев: Что это настоящая рок-группа.

Козырев: Да. Более того, я думаю, что в общей сложности они и к музыке не имеют никакого отношения.

Сукачев: Конечно, никакого. Они продают сами себя.

Козырев: Хотя и группа «Sex Pistols» очень отдаленное имела отношение к музыке.

Сукачев: Нет-нет, «Sex Pistols» - это величайшая группа, величайшая всех времен и народов.

Козырев: Но развешивать рекламу по всему Лондону с портретом английской королевы, у которой пропирсинговано лицо, это было фактически то же самое, что и они сделали.

Сукачев: Не так. Ну не будем обсуждать, я не готов. Длинный разговор наш с тобой, Мишаня. Простите друзья, мы с Михаилом знаем друг друга сто лет.

Козырев: Тем не менее, новой волны той самой молодой пресловутой шпаны, которая сметет вас с лица земли, не возникло вообще. При этом есть яркие отдельные личности, но сказать, что поколенческое что-то, что вот выросла плеяда новых ливерпульских групп, групп, объединенных своим общим отношением к миру, ничего не возникло. Почему?

Сукачев: Потому что были тихие времена, не только у нас – во всем мире. Они были тихие. И мы впервые в жизни, наша страна, Россия в данном случае оказалась ровно в том поле, в котором существует весь мир, в поле потребления.

Козырев: Сытые времена, что ли?

Сукачев: Да, безусловно. Конечно же, не может родиться в эти времена что-то. Наступает некий релакс, люди одержимы тем, какой новый телефон выйдет, это такая новая игрушка для человечества. Все есть вокруг, можно куда-то ехать, на дачу, гулять. Ничего не будет массового, ничего нет опасного, того, что витало бы в городе, то, что может сформулировать нового гения. Новой поросли художественной нужны опасные времена, нужна тяжелая почва, предчувствие гражданской войны, помнишь, как когда-то Юра Шевчук спел. Вот, что нужно. Процитировать каждого и наших ребят, там все сказано.

Почему? Мы с тобой знаем этот ответ на самом деле. Это касается не только России, такова ситуация в музыкальной палитре, наверное, во всем мире. Так или иначе, возникают яркие команды, но «Вудстока» нового не будет уже никогда. Не будет никогда нового пацифистского движения, которое началось в США, не будет французской революции студентов. Этого не будет никогда, мир через это перешагнул. Не будет нашей революции, мы ее прожили.

Но это не говорит о том, что не придут новые гении. К сожалению, новые гении всегда приходят в минуты роковые. Только так. На рубеже 20-го века зародился колоссальный в России пласт юных, молодых нонконформистов. Прежде всего, это происходило в поэзии, в изобразительном искусстве, конечно же, в архитектуре, в театре, в классическом театре.

Козырев: Ты имеешь в виду на рубеже 19-го и 20-го веков?

Сукачев: Да. И революция 1917 года выплеснула наверх этих молодых нонконформистов, гениев, которые изменили мир, изменили художественный мир, неся свое мироощущение, неся свое понимание. Следующий вопрос, что с ними стало. Печально с ними. Но они появились тогда. Известно прекрасно, что Маяковский и Сергей Есенин, все величайшие поэты Серебряного века, все эти ребята – молодежь, которая начала до революции, восприняла революцию.

Козырев: Влюбилась в нее. Некоторые разочаровались, а некоторые…

Сукачев: Влюбилась. Дальше Блок. И дальше разочаровалась. Это к твоему вопросу, когда мы начинали беседу с тобой, к этому спиральному развитию. Так или иначе, спираль существует, но, по крайней мере, нам нравится этот как аксиома. Поэтому, так или иначе, не существует обделенных веков художниками и поколенчеством, их не существует. Каждый век рождает что-то новое в искусстве. Мы с тобой – люди искусства, я – человек искусства, и только об этом я, к сожалению, а, может быть, и к счастью, могу так или иначе, пусть кургузо, но рассуждать. Тем не менее, ничего страшного.

И последнее. Я все время это повторяю, очень старое интервью Дэвида Боуи, который сказал примерно, но я говорю точную суть, об этих временах он сказал, что когда-то в 60-е годы мы верили, что мы полетим к далеким планетам, мы бредили вселенной, мы бредили космосом, но, к сожалению, все закончилось банальным мобильным телефоном. И я понимаю, что он имел в виду.

Козырев: Возвращаясь к этому образу спирали. Смотри, Андрей Макаревич, твой близкий друг всей твоей жизни.

Сукачев: Товарищ моей жизни, безусловно.

Козырев: Высказывает отличную от общепринятой точку зрения, его общество, не только власть – общество, объявляет фактически национал-предателем, и вслед за этим у него рушатся концерты один за другим. Арбенина, которая просто попала под замес, потому что просто, выступая в Киеве, она сказала: «Я приехала вас поддержать. Извините, что одна приехала, что другие музыканты за мной не последовали», у нее просто подряд снимаются все концерты. Это же то же самое винтилово, которое…

Сукачев: Нет.

Козырев: Почему никто в такой ситуации никто не посчитал нужным их поддержать из этого самого же пресловутого рок-н-ролльного братства?

Сукачев: Я сам из этого рок-н-ролльного братства, давай-ка я тебе отвечу. Андрей Макаревич, мое отношение к Андрею действительно личное, я имею право об этом говорить по одной простой причине, потому что молодым мальчишкой 17-летним я увидел вот так «Машину времени», видел, как они репетируют. И то, что я сейчас сижу с тобой и разговариваю, в этом есть моя судьба, моя жизнь таким образом, каким она сложилась, вот в моей судьбе огромное значение играет Андрей Макаревич. Потому что еще раз повторяю, юным мальчишкой я увидел как, я увидел что и понял для себя, каким путем мне идти, как делать музыку, как к ней относиться, как вообще это должно выглядеть. А до 17 лет мы были слепыми щенками, чудными и замечательными.

И дальше так дальше, так дальше я с Андреем в жизни сталкивался. И все мои встречи с Андреем, он всегда производил на меня очень большое впечатление, всегда. Помимо того, что он большой музыкант и большой поэт, замечательный писатель, чудесный художник, человек очень широкий в этом смысле, он потрясающе тонко мыслящий человек. С ним интересно просто разговаривать, он замечательный собеседник, его даже хорошо слушать, но есть «но».

Мы же ведь все просто люди и иногда мы делаем роковые ошибки, роковые, трагические ошибки, которые касаются нас лично. Эти ошибки непоправимы. Возвращаясь к Андрею, во мне есть такая тихая печаль, потому что я понимаю, и я это как-то доносил тому же Володе Шахрину, который мой близкий-близкий друг, мы с ним разговаривали, и нас это очень сильно волнует. И я ему сказал: «Ты знаешь, что…». Мне вдруг пришло в голову, что, наверное, любовь, мы были молоды, нам казалось, что любовь тяжелая, нет ничего более тяжелого, нежели потерять любовь. И я, наверное, в это очень верил, а вот теперь я понимаю, что не так страшно потерять любовь для такого человека, ну вообще для человека. Страшнее всего потерять уважение. И вот потеря эта, безусловно, у Андрея есть. Я знаю людей, наверное, и ты знаешь людей, и с тобой, и со мной разговаривают разные люди об Андрее. Со мной люди разных социальных слоев разговаривают, профессий и так далее, как-то так сложилось в моей жизни, что ко мне люди могут подойти и, как с товарищем, захотеть поговорить. Я очень рад этому обстоятельству.

Насколько честен Андрей? Безусловно. Потерял ли он мое уважение? Нет. Люблю ли я его по-прежнему? Да, конечно, у меня только одна жизнь, я не могу отрывать от себя куски любви. Ну понимаешь, да? Вы все в моей жизни, вы – мой мир.

Козырев: В чем же его ошибка?

Сукачев: Его ошибка состоит в том, что, пожалуй, он поддался… Он потерял чувство нюха, он, наверное, я говорю «наверное», не знал, что его могут просто подставить, что любое наше доброе дело может как угодно быть истолковано. Это первое. Второе – с тем, что происходило в то время на Украине, каждый из нас не согласен, с убийствами людей, прежде всего. Задача искусства – не быть с кем-то, а быть со всеми одновременно. Поэтому это задача выбора.

Когда ты говоришь: «Почему же вы не говорите?», это не говорит, почему мы не говорим, это не говорит о том, что мы или я об этом не думаю. Каким образом ты к этому подходишь, что ты имеешь право делать, это я сейчас о себе, а что не имеешь право делать. Что такое поддержание или не поддержание? Ведь все может встать с ног на голову, говоришь ты, и это не инстинкт самосохранения. Может, я не очень сейчас понятно для зрителя говорю, но это очень серьезные вещи.

Хотел ли этого Андрей или не хотел, он, безусловно, был награжден всеми президентами нашей страны, награжден не только, Народный артист присвоено и ему, и всей группе «Машине времени», звания и самые высокие награды нашей страны получил и Андрей, и группа, самые высокие.

Козырев: Ну какое это…

Сукачев: Ну подожди. Раз уж ты меня пригласил, я хочу договорить. Я же никому не несу своей правды. Мы мне задал вопрос, я пытаюсь сформулировать, что же я имею в виду. Соответственно, тогда, когда Сэр Пол Маккартни в Москву, мы видели, мы, вся страна видела, что рядом с президентом нашей страны Владимиром Владимировичем Путиным, с Лужковым сидит Андрей Макаревич – с одной стороны сидит Андрей Макаревич, и с другой стороны сидит Юрий Лужков. Страна испытывала чувство гордости, люди испытывали чувство гордости, в огромной разнообразной, в гигантской стране люди испытывали чувство гордости. Кто-то не испытывал, я не говорю, что они все, но их было колоссальное количество. И для этих людей Макаревич – это огромное имя, с другой стороны, это человек гигантского масштаба. И это было оценено и первым президентом Советского союза, и первым президентом России, и вторым президентом России, и третьим президентом России.

На днях рождения Андрея Макаревича всегда присутствовали его личные друзья, которые работают в Кремле. Они его личные друзья, я не говорю, хорошие они или плохие. Андрей находится или находился, прошу прощения, не знаю, как это теперь, действительно на очень высоком уровне и знал очень много вещей, которые, предположим, я, конечно же, не знал, и наверняка не знаешь и ты. Вот и все. Поэтому в этом смысле взгляд народа на Андрея устремлен очень сильно.

И когда на Украине начались события, очередной Майдан, не было еще крови, не было еще на коленях ОМОНовцев, не было еще сожженных людей в когда-то нами любимой Одессе, этой адской крови еще не было, начались процессы странным образом консолидации именно русских. И все говорили: «Мы за Украину, чтобы не было войны», и по-прежнему каждый из нас это хочет, нет людей, которые хотели бы войны, наверное, они есть, всегда найдется человек, который хочет войны. И выступление Андрея в этой колонне явилось первой красной тряпкой для этого быка, я говорю образно, прошу прощения, который стал просыпаться от спячки. Потому что, и ты видел в интернете, и я, конечно же, видел в интернете, под лозунгами пацифистскими, Андрей шел под пацифистскими лозунгами, и я это прекрасно понимаю, но шли красно-черные знамена «Правого сектора», шли лозунги против существующего президента. И, в общем, это была не огромная, но для огромного количества людей огромная провокация.

И вот тогда это был первый шаг для Андрея. Дальше, к сожалению, произошли те шаги, которые для Андрея являются необратимыми. И сколько бы мы с тобой лично не обсуждали бы эту ситуацию, они необратимы. Мы с тобой говорили об историческом процессе и так далее. Огромная ли это личная потеря для Андрея? Безусловно. Легко ли ему сейчас? Очень тяжело. Жалко ли мне его как человеком человека? Безусловно. Но я с этим ничего не могу поделать, потому что огромное количество людей он просто оттолкнул от себя, вычеркнув их из поля своего видения, а это миллионы. Это роковая ошибка Андрея, роковая. 

Козырев: Я прервал тебя на том, что ты хотел о Диане Арбениной сказать.

Сукачев: Да, о Дианке. Ты совершенно прав, я понимаю, что Дианка, она там, тысячи-тысячи людей, и она женщина. И она сказала эти слова от чистого сердца. Я же видел: ну прям от чистого сердца она это сказала. Это, правда, глупости. Нет этого КГБшника, который звонит, отменяет. Это не так. Вот если вы меня пригласите, все-таки я знаю промоутеров в стране, как ты знаешь, и самых лучших, я вам расскажу. Дианка – чудная, прекрасная, я ее обожаю, прям не знаю, как я ее обожаю. У нее будут сейчас, насколько я знаю, концерты в Москве.

Козырев: Только что был в «Крокусе», да.

Сукачев: Тем более. И нет там никакой ошибки. Она чудная, прекрасная, она это говорила людям, и люди прекрасные и счастливые. Мы, когда идем слушать рок-концерты, мы не морду идем бить, мы идем любить. Вот и все.

Козырев: Еще один непростой вопрос тебе хотел задать. Я прочитал этим летом твои ощущения, которые ты вынес из посещения Саласпилса и этого лагеря. Твое плохо сдерживаемое неприятие реставрации нацизма, которая происходит в балтийских республиках в некоторых.

Сукачев: Оно происходит, да.

Козырев: И ты неоднократно говорил, что ты из поколения людей, которые никогда никакого оправдания…

Сукачев: Никогда и ни при каких условиях.

Козырев: Твой близкий друг и соратник Иван Охлобыстин, цитата: «Я бы этих всех живьем в печку запихал». Это имеется в виду геев. Это вне контекста, на всю страну опубликовано, и он еще неоднократно это подтвердил. Это ли не нацизм? И как ты со своим другом-нацистом общаешься?

Сукачев: Совершенно он никакой, конечно, не нацист, абсолютно. Когда Ваня произнес вот это, я приехал к нему. Это же, по-моему, лето было.

Козырев: Да.

Сукачев: И я приехал на мотоцикле к нему домой. Я ехал мимо, позвонил, заехал чаю попить. И вот Ванька: «А! На меня, Гарыня …»… Он прям интернетный такой, 100 тысяч, 200 тысяч. И ведь он специально это делает. И он говорит: «А я вот такое сказал. Там уже 300 тысяч хотят меня убить, 200 меня хотят повесить, 500 еще что-то такое». И я сижу и говорю: «Да, странно то, что ты произнес», и что-то такое Ванька сказал. Я говорю: «Ты знаешь, мне пришла очень странная мысль сейчас в голову. По-моему, я могу ошибаться, но ты знаешь, какой-то колоссальный процент гомосексуальных связей среди приматов. Это точно совершенно. Я не помню, сколько процентов. А как ты к этому относишься?».

Нет, конечно. Ну, ребята, Иван никакой не фашист, Иван – патриот России и всегда им был. Иван – человек отважный, отвагу он свою много раз в жизни доказывал. Ну как доказывал? Он никому ничего не доказывал, он был на войне и не жалел свой жизни.

Козырев: Мы же помним, с чего Третий рейх начался – в первую очередь, с преследования гомосексуалистов, а потом пошли евреи, а потом никого не осталось.

Сукачев: Я тебя огорчу – так и начнется третья мировая война.

Козырев: Значит Иван – буревестник третьей мировой войны.

Сукачев: Давай начнем с того, что никто в печках у нас никогда не жег, но существовала эта пресловутая статья за мужеложство в Советском союзе. Один из людей, который выступал за ее отмену – твой покорный слуга. Надеюсь, что я вложил когда-то свой вклад за отмену такого рода статьи. Это же такой айсберг и поверхность Ивана. Давай Ивану посвятим целую передачу, я с удовольствием приду.

Козырев: Я ставлю себя на место своих многочисленных самых разных друзей и понимаю, что значит для них такая фраза.

Сукачев: Я думаю, что он в очередной раз провоцирует.

Козырев: И у тебя есть этому оправдание?

Сукачев: Ты знаешь, у меня нет этому никакого оправдания. Я глубоко убежден, что никто никого ни в какие печки бросать не будет, и Иван не из тех ребят, у которого шестеро своих детей, что Иван из тех людей, которые кого-то в какие-то печки бросать будет. Просто Иван когда-то был резвым парнем, сейчас он стал человеком очень известным в интернете, в газетах, бла-бла-бла. Его выходки такого рода – я могу к ним относиться, как к выходкам, но иногда его выходки имеют для него какое-то значение. Я на него вообще иногда сильно злюсь.

Козырев: Это хорошо. Кого же еще он может послушать?

Сукачев: Но вот опять возвращаясь к самому началу. Не было бы Ваньки, меня бы ни черта не будило, я был бы как хомяк: нажрался и сплю. Поэтому вы, Иван, то, с чего я начал, я ровно за это. Это нам всем необходимо. Конечно, мы хотим той самой свободы, которую мы знать не знаем, что это такое, но блин, охренительно, хотим и прям сейчас и прям пока мы живы. Мы понимаем, что нифига не будет.

Но то, что о ней надо думать, о личной свободе, прежде всего, о свободе в целом, о том, каким образом понимается, пусть в условном хотя бы, демократия, стремление к демократическим изменениям и так далее. Наша святая обязанность – думать об этом, пока мы живем на этом белом свете, а потом наши дети будут об этом думать. 2054 год, Россия, положение в стране тяжелое.