Биолог Константин Северинов: я занимаюсь наукой не для того, чтобы сделать Путина счастливым

Засиживаться на работе перед отпуском депутаты не любят. Тем более что многие из них уже разъехались по отпускам. Вот и сегодня – в зале заседаний больше половины кресел пустовали. А трудовой день продлился лишь до обеда.

Мы даже засекли, сколько времени понадобиться депутатам, чтобы одобрить проект реформы Академии наук, о который в последние две недели ломают копья на уровне Владимира Путина. Получилось всего лишь семь минут. И никакого обсуждения. Чтобы документ прошел второе чтение, достаточно было 226‑ти голосов, в итоге набралось даже больше – 344.

«Против» не проголосовал никто, хотя, например, эсер Дмитрий Гудков писал в твиттере, что не будет поддерживать этот законопроект. А коммунисты, тоже недовольные реформой Российской академии наук, в знак протеста решили всей фракцией бойкотировать заседание и не голосовать вовсе.

Противники реформы РАН сегодня снова пришли к Госдуме «хоронить» отечественную науку. Документ лишает академию самостоятельности, говорили участники акции. Депутаты на них старались не обращать внимания. И в один голос утверждали: ко второму чтению закон стал лучше, и даже у ученых больше нет никаких претензий.

Самый обсуждаемый закон последнего времени – обсудим с Константином Севериновым, заведующим лабораторией Института биологии гена и Института молекулярной генетики РАН и Университета Ратгерса (США).

Монгайт: Действительно ли случилась катастрофа? Есть ли что хоронить?

Северинов: Поживем – увидим, но ситуация в российской науке настолько неблагополучна, что кричать «караул» и что-то делать надо было лет 10 назад. Академия действительно является тем местом, где делается большинство фундаментальных исследований в России, но уровень их, к сожалению, низок, и Академия должна была что-то предпринимать на эту тему, но в течение всех этих лет не показала заинтересованность в изменении ситуации.

Монгайт: То есть проблема просто не в том поле?

Северинов: Проблем много, и надо понимать, что то, что сейчас предлагается, даже если все будет так, как хочет Министерство, ситуацию в российской науке это не улучшит, потому что само по себе изменение организационной формы российской науки не решит тех системных проблем, с которыми мы сталкиваемся. Как сказал один поборник реформ, проблема российской науки в том, что она в России делается, и это некий факт нашего состояния, с которым сложно бороться изменением организации. Плохо с реагентами, мобильностью ученых, к нам не могут ездить работать, мы не можем уезжать работать, у нас оборудования нет. В этом смысле что будет Агентство, что Академия – это мало повлияет. Ну не растут у нас ананасы.

Казнин: Вы же здесь, вы вернулись.

Северинов: Я вернулся, но я езжу туда-сюда. Успех моей российской лаборатории, безусловно, связан с теми возможностями, которые дает мне моя западная лаборатория. Сейчас пока я ждал эфира, беседовал со своими американскими и русскими коллегами о том, какие новые пробирки, штучки я привезу из Америки в Россию в следующую поездку.

Казнин: Здесь их нет?

Северинов: Здесь их недостаток, главное, в законе этого нет. Про это там ничего не сказано вообще. Это, казалось бы, мелочь такая, но создание благоприятной среды, инфраструктуры для научных исследований очень важно. По большому счету мне совершенно все равно, кто управляет институтом – чиновник-академик или чиновник-бюрократ по образованию. Мне как ученому наплевать и на того, и на другого. Деньги я получаю за счет научных конкурсов, которые худо-бедно в России уже существуют. Грантовское финансирование уже возникло. Моя основная проблема и проблема тех активных ученых, которых я знаю здесь, в том, как потратить эти деньги наиболее эффективно. Сегодня Ливанов высказал эту мысль, что этот закон – это только лишь первый шаг для создания некой рамки, в которой будет российская наука реформироваться дальше. Например, забывают о целом пакете изменений по финансированию, который Министерство предложило и собирается внедрить в 2014 году, включая открытие новых лабораторий. Я думаю, на все надо смотреть вместе. И ни одно из этих движений, которые могла Академия принять, не было сделано.

Монгайт: То есть вам импонирует стратегия Ливанова и реформа? Или она вас просто не касается?

Северинов: С одной стороны, она меня не касается, потому что у меня есть некое подозрение, что мне отнюдь неплохо жить в академическом институте сейчас, но не из-за Академии. Я подозреваю, что когда поменяется надо мной большое начальство, мне тоже очень плохо не будет, потому что президент в майских указах прошлого года задал какую-то установку на то, что нужно повышать долю российских публикаций в индексированных международных изданиях, и в этом плане я занимаюсь наукой не для того, чтобы сделать Путина счастливым, но моя работа оказывается параллельна тому курсу, который он обозначил.

Монгайт: Как это сделать указом президента?

Северинов: Он захотел, чтобы прибавилось количество статей относительно мирового вала статей в хороший журналах к 2018 году.

Казнин: Все-таки вы что-то можете с коллегами сделать для того, чтобы лоббировать необходимые на ваш взгляд решения?

Северинов: Я думаю, что мы это и делаем.

Казнин: У вас есть влияние на тех, кто принимает эти решения? Или контакт с Министерством?

Северинов: У меня есть контакт с Министерством. Насколько я понимаю, решение было принято вне Министерства. В этом смысле мы уже на том берегу, дальше которого нельзя отходить. Я совершенно точно понимаю, что Академия в прошлой реинкарнации, при прошлом президенте Осипове проспала все возможности реформ, и в этом смысле подвела под монастырь не самих академиков – их судьба меня волнует меньше всего – это несколько сот очень пожилых людей, очень малый процент из них действительно заслуженных, о большинстве из них никто никогда в научном мире не слышал – под монастырь подведены десятки тысяч молодых и не очень молодых ученых, аспирантов, которые ведут работы в академических институтах, которые в общем-то научный пролетариат, потом что никакого отношения к собственности, о которой сейчас вдруг все стали так печься, они не имеют, которые мало того, что вынуждены заниматься работой в России, что уже плохо, а еще делали это в условиях какой-то бездарной организации, которую РАН представляла и не хотела менять. Я не думаю, что они сильно потеряют или в итоге выиграют в результате предложенных изменений. С другой стороны то, как законопроект был введен в публичных дискурс, привело к тому, что, к сожалению, эти тысячи людей оказались проигранными с точки зрения пиара, потому что, грубо говоря, холопы пошли защищать свой бар. А мне хочется работать.

Монгайт: То есть те прежние – они хотя бы свои, знакомые, родные.

Северинов: Единственное достоинство в этом. Если не было бы сейчас этого предложения Министерства, если бы пришли в институт и спросили любого нормального человека, нравятся ли вам жители этих «золотых мозгов», вы бы услышали много всего интересного. Но почему-то после вторжения Министерства вдруг все резко поменялось, побежали все хоронить российскую науку, и оказалось, что академики – это самое лучшее, что у нас есть. Проблема только в том, что весь этот молодой пыл ушел на защиту этих господ-академиков, многие из которых не ученые, а те самые чиновники, от которых они пытаются нас оградить. В этом ирония некоторая. Министерству придется выигрывать публичный дискурс. Чтобы прошла реформа нужно, чтобы люди в нее поверили. Если в нее никто не будет верить и все будут ее саботировать, то все будет как всегда.